В бесконечном ожидании

— Ты за часами пришел? — спросил Рашид.

— За часами. Пора отдать, девчонка сходит на берег. Он глянул на меня скучающе, приподнял подушку, и там — я заметил — холодно сверкнула «лиса», большой складной нож. Я почувствовал жар, но с места не двинулся. Рашид задумался, глядя на меня исподлобья, и еще раз слазил в изголовье — подальше уже, в распоротый матрас.

— На же! — протянул он мне часы. — Берег, как не берег своих. — И легким рывком подкинул тело, перевернулся на живот, укрыл голову подушкой.

Вот и весь рассказ об этом рейсе. Все, как всегда: и авралы, и придирки боцмана, и даже девушка в гостях. Правда, в этот раз совсем неожиданно повел себя Рашид. Но тут подтвердилось правило о том, что нет правила без исключения. Все пройдет, все забудется, и забудется скоро.

Так мне казалось вначале. Проводив Зину, я и не подозревал, что случайному этому знакомству суждено будет продолжиться. Странным оказалось это продолжение.

А случилось это много позже, когда темные камские воды остались далеко позади, когда отстали мрачные в своей однотонности хвойные леса, и мы шли уже зеленоватой от ряски Волгой, раскидавшей свои берега в простор.

Чем ближе подходили мы к Астрахани, тем назойливее увивался возле меня Рашид. Зная, что мне будет письмо от Зины, он так часто заговаривал об этом письме, что невольно получалось: написано оно никак не для меня. Рашид уже не встречался с девушками, переменился он чем-то и снаружи, а вот что в нем переменилось — не мог я этого уловить. Вроде бы ходил он все в той же своей курточке, но прежний шик куда-то исчез.

Вот и Астрахань. Мы еще не успели как следует причалиться, а Рашид уже кинулся за почтой. Вернувшись, он подлетел ко мне:

— Вот! Я говорил? Читай.

Конверт был тощ. Казалось, нет в нем не только письма, но и записки.

— Ты его на свет, на свет, — подсказал Рашид. — Ну чего ты тянешь? Читай! Что пишет? Мне привет передает? Да-ай почитать.

— Жалко, что ли? Читай сколько хочешь. Пожалуйста.

Рашид просмотрел письмо бегло и, пе найдя для себя привета, пришел в уныние.

— Слушай, отчего тебя бабы любят? — Рывком за плечи Рашид развернул меня к себе лицом, и я во второй раз увидел, как изменились его зрачки. Они, как и в прошлый раз, когда мы бумагу в трюм закатывали, расплылись по всему радужному кругу. — Отчего, скажи? Всем другим, даже Петьке Свистуну, этому варнаку, приплюснутому, пишут, а мне — хоть бы строчку.

— Письма… Они еще ни о чем не говорят.

— Э-э-э! Ты не ври, парень! Меня на мякине не проведешь. Многие бабы, конечно, барахло, но не все! Не пойму: спать идут запросто, а ночь прошла, и они как от заразного — насовсем. С тобой, гляди-ко, пороги драит, а от меня шарахается. Отчего это, а? Может, какой-то нутряной вывих во мне?

— Ну-у, Рашид, это ты не туда!

— Ты говори мне правду, а темнить нечего! Кореш называется! Ну — ладно! — в глазах его сверкнула исступленность фаната, и он удалился решительно.

Два коротких свистка: вахтенных вызывали в рубку. Бегу наверх и вижу: в рубке двое — капитан и Рашид, Капитан прислонился спиной к окну и рассматривает Рашида с расстояния — как редкость. Тот набычил голову.

— Итак, все, Рашид. Повторяться, сам знаешь, я не люблю.

— Отпустите хоть на пару дней. Успею.

— Свихнулся человек! Из-за какой-то сопливой девчонки он помчится на аэродром, будет врать кассирам, что у него кто-то там умер, будет сорить черт те какими деньгами. Выкинь дурь из головы! Не пускаю. Все.

— Тогда я уеду самоволкой.

— Да ведь ты условник, дурья башка! С великих слез матери на поруки взят. Уйди-ка попробуй! Сообщу куда надо — и ты опять за решеткой.

— А черт с ней, с решеткой!

— Нет, вы на него полюбуйтесь. Вот это отрывает коленкор! Будешь противиться — велю связать и посадить в носовку. — И быстро, мне: — Где твой напарник? Зови сюда, свяжем этого сокола.

Рашид скользнул по мне быстрым взглядом: «Я тте свяжу!»

Однако приказ капитана есть приказ капитана — я метнулся на выход, но дверь загородил вошедший штурман.

— Сергей Никитич, — обратился к нему капитал, — вы знаете, что здесь творится?..

Слушая и перебирая в кармане ключи, штурман стоял к капитану спиной (все знали на теплоходе, что капитан и первый штурман не ладят), клевал лакированным козырьком форменной фуражки по стеклу, слушал и не слушал. Наконец он соизволил повернуться и скользнул по Рашиду таким убийственным взглядом, что я подумал не без опаски: сейчас мы и вправду будем вязать нашего повесу — втроем, без посторонней подмоги.

Однако тут штурман меня удивил.

— А бог с ним, Петрович, — сказал он капитану. — Пусть съездит. Может, у человека любовь начинается, а мы ее оборвем.

Капитан, мне показалось, тоже опешил. С минуту он хмурился, да вдруг рубанул сплеча:

— Ну черт с тобой! — не то Рашиду сказал, не то штурману. — Четверо суток тебе хватит?

— О, Борис Петрович… О-о, о-о. — Рашид вскинул голову, глаза его влажно сияли.

— Крутись, вертись — как хочешь, но встреть нас в Сызрани, там большая погрузка.

— О, капитан! — молитвенно причитал Рашид, потом стиснул обе руки капитану и затвердил: — Не забуду… Не забуду…

Когда он вылетел из рубки пулей, Сергей Никитич глянул ему вослед все с той же мрачностью, с какою и вошел. В прищуренных глазах капитана заметна была улыбка.

А я?.. Я Рашиду завидовал — хотите верьте, хотите нет. С горечью сознавал я, что таким счастливо-помешанным — из-за девушки — не был в жизни ни разу. Может, не все еще потеряно, может, мой час впереди?

Императорские пингвины

С равнинной стороны пересохшего лимана вал большака, он же и запруда бывшего лимана, был так высок, а подъем на него так крут, что водитель не стал рисковать, попросил пассажиров выйти из автобуса. Но сухонькая шустроглазая старушка заупрямилась: «Не пойду!»

— Мама-ша, — сказал водитель веско и скосил на нее строгий взгляд.

— Что, папа-ша? — в тон водителю ответила старушка. — Другие шофера как шофера, подымалась с ними на эту шишку сто раз, авось и сто первый обойдется.

— Я сказал…

— Вези, вези.

— Ну, коледá, смотр-ри, — фыркнул водитель и включил скорость.

Автобус легко выскочил на вал.

— Вот те и вся недолга, а ты за чужие мослы боялся! — сказала старушка весело; водитель, оглянувшись, неожиданно подмигнул ей и улыбнулся тоже.

Рогожин, не пропустивший мимо ушей ни слова, достал из кармана записную книжицу, которая показалась совсем крошечной в крупной его ладони, и, сведя к переносице брови, зашуршал карандашом.

— Мудрость народную хватаешь с лету? — тихонько спросил его Леня Кустов.

Откинувшись к спинке кресла, он сидел рядом с Рогожиным; новый, с иголочки костюм узил и без того неширокие его плечи, а короткая прическа и голубой галстук показывали его парнишкой лет восемнадцати, хотя Лене шел уже двадцать четвертый и, оправдывая серьезные свои лета, Леня успел жениться и стать заведующим отделом в редакции районной газеты.

Рогожин посмотрел на Леню так, словно бы хотел сказать: «Приходится, старик, приходится», — но смолчал.

С высоты большака — совсем иной вид: дальше и четче обозначалась синяя нитка горизонта; причудливыми зелеными островками бугрились на плотинах прудов старые ветлы; чаще, казалось, зависали в небе орлы-курганники.

— Господи, как вольготно! — умилилась та же старушка и откинула на плечи платок. — В низине сон меня одуривал, ноги мозжило, а тут все суставы развязало.

И опять Рогожин потянулся за карандашом.

Справа показался кургузый, в один порядок изб, хутор.

— Жогловка, — сказал Леня и, усмехнувшись, признался смущенно: — Тут меня один дед ох и крепко надул!

— Ну-ка, ну-ка! — Рогожин расторопно повернулся к Лене.

— Чертовски здорово о войне рассказывал! Понавалит на стол фотокарточек, на всех он молодой, усатый, в ремни затянут, грудь в медалях… Я приезжал к нему два раза, от корки до корки исчеркал записную книжку и, понятное дело, волновался: мне уже виделся крупный очерк. И ведь так нелепо все кончилось!