В бесконечном ожидании

И загудит, застонет! Пойдет вопль, называемый пением, да беспорядочный треск, называемый музыкой. «Под железный звон кольчуги», — последняя любовь Павлика.

Будет он ее проигрывать по многу раз кряду, и при этом «на всю катушку», пока не появится новая любовь. А появится новая, к прежней он никогда уже не вернется: иди на свалку, пылись вместе с другими отработавшими свой срок пластинками — туда, в картонный ящик, где мотки проволоки, гвозди и старые тетради.

Еда уже на столе. Рассылая по избе завлекательный запах, шипит на сковороде печенка.

— Маман, а маман, разведка доложила, что под твоей кроватью укрыта перцовочка. Нам бы с сэр Иваном по шестнадцать капель, а?

Мать, разумеется, возражает, но скорее для порядку. Она видит: сын устал. И сын это чутко улавливает. Одной рукою он поглаживает ее плечо, а другой тем временем сноровисто шарит под кроватью.

— Ну — бес! — смеется мать. — Наливай, чего уж там.

— По шестнадцать капель, — говорит Павлик и наполняет рюмки всклень. — Ну, дорогие мои, побудем!

— Митрича нынче схоронили, — сообщает мать. Словами Павлику сочувствовать некогда, он только кивает: знаю, мол, хороший был старик, а сам уже гоняет ложкой остатки щей.

После ужина он надевает выходной костюм.

— Ты б не ходил, сынок, а? Как-никак выпимкой, еще не дай бог, встретишь кого из своих, добавишь…

— Да ты что? Вот-вот сессия… К Виктору Петровичу, за контрольной по немецкому сбегаю.

— Поаккуратней с ним, все-таки учитель, завуч.

— Завуч тоже человек! Я ему уголек со станции, а он мне контрольную по немецкому. Такая жизнь…

Он бодрится, а у меня из ума нейдет его безмолвный вопрос о письме. В этом письме была сейчас вся его жизнь. Он и завтра притормозит напротив окна, не вставая из-за руля, спросит все о нем же, и, если я покачаю головой, что письма еще нет, он, выругавшись про себя, все так же унесется по своим делам. Павлик возит главного врача санэпидстанции Галину Ивановну по всему району. Что-то она там запрещает, кого-то ругает, штрафует, а Павлик ее возит… Иногда еще с завхозом Дмитричем Павлик ездит по надобностям в областной город. И хоть двести с лишним километров не близок путь, а дорога — неухоженный грунт, в город отправляется Павлик с радостью. Он надевает новый свитер и просит меня подчистить бритвой белесый пушок на шее. Город для него — это Роза, его невеста, его беда, его присуха. Она — финансовый инспектор, а в город ее послали на курсы. «Направляют, учти ты, самых лучших работников», — не забывает напомнить Павлик при случае.

Да вот что-то подолгу не пишет его невеста, и Павлик переживает. Как ни говори, живет человек в городе, соблазнов разных — на каждом тебе шагу. Мало ли их, попавших в город случайно, осталось там насовсем? Угадай-ка, что на уме у человека, если он молчит.

За два дня до Первомая приехал Павлик домой раньше обычного. Ворота ему открыла мать. Я слышал, как он спросил о письме, и когда узнал, что письма еще нет, он, не стыдясь матери, изругался: «Так твою так, переэтак!»

В избу влетел злой. Наседка испуганно растопырила крылья — и в дальний угол. Цыплята желтыми комочками сыпанули под нее.

— Па-влик! Цыплят-то пугать зачем?

— Головы поотрываю! Всем!

— Господи! Брала кочетков для твоей же свадьбы.

— Сва-дьбы!

Тут он перекинулся на меня.

— В чем поэтика «Войны и мира»? Не знаешь? А еще бумагомаратель!

Постепенно он успокаивается, отходит, и мы идем ко мне в комнату.

— И что она молчит? Рабочие, студенты — все съезжаются, а ее нет. Приедет — сразу женюсь. Три года волынка тянется…

Стройный, высокий, сейчас, провалившись в постели, Павлик кажется узеньким, бедным.

Дальше я знаю все наизусть. Сейчас он будет рассказывать, как они познакомились весной па посадке картошки, как потом он катал ее аж до самого Отрога; как из Липового дола, за двадцать километров, возил ей вязанки черемухи и сирени; как стряхивал для нее яблоки в своем саду, с самого лучшего дерева… Все у них славно: дружат верно, друзья и соседи на них не нарадуются. Однако ж стоит заговорить о свадьбе — Роза враз замыкается. Намекал намеком, пытал и впрямую — в ответ ни два, ни полтора. Может, закавыка в матери? Роза из татарской семьи, и мать не хочет, видно, выдавать ее за русского.

Телеграмма пришла через день: «Встречай Роза».

Я помчался к Павлику на работу. Грузовик его стоял во дворе санэпидстанции, две женщины швыряли в кузов узлы.

Я подал ему телеграмму.

С минуту он сидел бездвижным, потом глаза его пошли вверх по листку и в угол. Павлик стал придирчиво изучать телеграмму — точное время дачи, все штемпеля, как бы не очень-то этой телеграмме доверяя. Наконец, убедившись, он аккуратно перегнул листок, положил его в нагрудный кармашек, скользнул по мне повеселевшими глазами и вдруг с кошачьей проворностью метнулся в кузов. Бабьи узлы полетели наземь.

— Дми-итрич! — как резаная вскрикнула одна из женщин и, гокая по приступкам крыльца, побежала в контору.

На крыльцо вышел Дмитрия — грузный человек с выпученными глазами и четким профилем кавказца.

— Прокопов! Это еще что?

— Парад отменяется, Дмитрия! Ты же сам говорил, это не к спеху. В Отрог и после праздников смотаем.

— А все-таки, в чем дело-то?

— Тут, Дмитрич, дела-а! — Павлик прыжком махнул из кузова и показал Дмитричу телеграмму.

— Ну-ну… Анна Федоровна, придется это хозяйство, — кивком головы на узлы, — отложить…

Павлик запустил мотор — и ходу!

— Ну, сэр Иван! — давит он мне левую руку повыше локтя. — Нынче ты не будешь бумагу портить! Нынче ты займешься делом мужским!

Полая вода отшумела недавно, берега были еще топкими, и Павлик долго выбирал место посуше. Наконец он поставил грузовик на пуповину, стянутую глинистой коркой.

— Ну, друг Ванюша, начнем! — и подал мне ведра.

Я еще подымаюсь от реки, а он в нетерпении уже летит мне навстречу, выхватил у меня одно ведро, окатил с размаху крыло, и оно засверкало на солнце. Второе ведро — в кузов.

— Ванечка, пулей, милый. Пулей, черт бы тебя!

Покряхтывая, взбираюсь по крутому берегу. Поджидая, Павлик стоит в кузове с тряпкой в руке. Каким же длинным кажется он снизу из-под горы! Этакая рыжая коломенская верста.

— Бегай, дорогой, бегай! Это тебе не над бумагой скучать. Ча-ча-чать!

Чистенький грузовик напоминает жениха перед свадьбой: он весь блестит. А Павлик в кузове отплясывает ТОМ — Танец Окончания Мойки, наяривает пятками по мокрому кузову, и вода у него под ногами чмокает весело, смачно.

И вот мы едем.

— Закопчу техникум, пойду в механики. Дипломированный механик — звучит?.. В этом плане все у меня на мази. Вот Розмари не выкидывала бы фокусов.

— А телеграмма-то! — напоминаю ему.

Павлик ожил, засветились его глаза.

— Едем в Липовый дол на пару? Сирени наломаем — кузов под завязку.

Я, конечно, отказываюсь: сегодня ему лучше побыть одному. И он поехал один.

Домой он вернулся перед заходом солнца. Веселый, уверенный парень стоял на крыле победителем и запячивал грузовик во двор на скорости непозволительной.

— Сэр Иван! Розмари приглашает нас на тур шейка. Как вы на это смотрите?

— Смотрим приблизительно.

— То есть?

— Идем!

— То-то ж! Мамочка моя дорогая, а это тебе. Платок. Индийский чай. И еще что-то. От Розы…

Прежде чем принять сверток, мать вытирает руки о передник:

— Спасибо ей. Сразу бы и завез ее сюда.

Павлик пушит-подбивает прическу, снимает с пиджака невидимые соринки, и лишь после этого мы отправляемся в парк.

Он ведет меня тропкой по задам. Его так и подмывает созорничать. То он швыряет хворостину в собаку, то взмахом рук поднял голубей, зачем-то махнул через плетень в чужой огород и обратно.