Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое

Президент замолчал, но рука его еще оставалась вытянутой в сторону моря, как будто он ждал кинематографического оператора.

Из близоруких глаз секретаря выкатились две жемчужные слезинки. Президент заметил это и прочувствованно пожал руку подчиненному.

— Вы можете далеко пойти, молодой друг. Кто может так принимать к сердцу дело своей родины, тот достоин звания гражданина. Скажите начальнику канцелярии, что я приказал удвоить вам оклад с завтрашнего дня.

Секретарь смешался и малиново покраснел, ибо он ничего не слышал из сказанного президентом, слезы же его были результатом сердечной боли от жестоких слов недоступной Лолы. Но прибавке жалованья он был рад, она открывала ему кое-какие возможности.

Он бросил ободренный взгляд на виновницу своих терзаний, появившуюся на террасе в ослепительном наряде, и почтительно пошел сопровождать президента с дочерью к ожидающей у подъезда машине.

Перенесемся теперь с мраморной террасы президента, от опустелого стола, сверкающего хрусталем и серебром, от теплых солнечных отсветов, играющих радужными зайчиками по полу, — в гущу нации.

Ибо хороший читатель должен всегда выслушать и другую часть.

На самом конце мола, опустив лохматые головы к переливающей изумрудами воде и подставив солнцу лохмотья, просвечивающие сквозь многочисленные прорехи телами, смуглыми, как хорошо подрумяненный пирог, лежали два черномазых оборванца и глядели на растущие в море дымы и очертания кораблей.

Старший сплюнул в воду и, подрыгав в воздухе голыми пятками, пробормотал:

— Какие это дьяволы плавают, Коста? А?

Младший лениво покосился.

— А это, наверное, заморские черти, о которых кричат все газетчики. Город взбесился. Сегодня утром я проходил по парадной набережной, так какие-то идиоты мыли ее песком и мылом. Умора! А все городские девки сошли с ума. Они целые дни моются в банях и раскупили последние запасы пудры и помад. И добро бы только кабацкие шлюхи, так нет! Даже эти самые девчонки, которые ездят в машинах и похожи на сливочное бламанже и от которых так воняет розой и еще какой-то дребеденью, — они тоже ополоумели. Можно подумать, что все женское население готово раскинуть копыта врозь перед этими иностранными олухами.

Первый оборванец кивнул лохмами и опять плюнул в море.

Наплывшую солнечную тишину безжалостно разбил младший.

— А впрочем, — сказал он, опершись на локти, — нам это все на руку. Сегодня ночью весь этот сумасшедший дом, эти жирные лавочники со своим домашним скотом будут толочься на набережной и визжать от восторга, а квартиры будут пустовать. Будь я проклят, если я не куплю себе нового костюма. Я тоже хочу быть барином, черти меня побери! Ты как думаешь, Атанас?

Атанас не отвечал. Он вглядывался в передний корабль эскадры острым и пристальным взглядом и наконец сказал, медленно раскачивая головой:

— Хотел бы я знать, для чего они, собственно, едут в нашу дыру?

Младший скривил лицо в усмешку.

— Ты дурак, Атанас, и ничего не понимаешь в господских делах. Для меня ясно, как дважды два четыре, что они явились сюда за тем же, за чем мы сегодня ночью пойдем с тобой по пустым квартирам. Каждый живет, как может. Господа не могут работать по-нашему, потому что у них всегда слабые мускулы, одышка и всякие деликатные болезни. Если такой барич залезет в банк, то его поймает сразу самый хромой легавый. Поэтому они избирают другие пути: разные акционерные общества, партии, войну, дипломатию. Они не индивидуалисты и предпочитают массовую работу и круговую поруку. А вместо отмычек у них есть та самая штука, которая называется законом и всегда оборачивается к нам задней стороной. Они трусы, и плевать я хочу на них.

— Ты говоришь очень умные слова, Коста. Не хочешь ли ты перейти в их лагерь?

— Не беспокойся! Умные слова я говорю по привычке, потому что в детстве я предназначался в их общество. Но потом я поумнел. Я люблю грабеж начистую, без уловок и оговорок. Я романтик. Они бытовики.

Он помолчал и вдруг быстро сел.

— Во!.. Слушай, Атанас. Пока эти бродячие шарманщики готовятся пришвартоваться к нашему почтенному отечеству, мы, пожалуй, можем мгновенно сколотить на них капиталец.

— А как?

— Мы с тобой сейчас поплывем к кораблям. Они, видишь, готовятся бросать якоря. Я видел их не раз. Эти дикари очень любят, когда перед ними ныряешь за монетой. Стоит только подплыть к борту и закричать: «Господин, бросьте монетку», — как какой-нибудь расшитый попугай уже лезет в кошелек. А там другой, третий, и только успевай нырять. Можно за час набрать столько, что хватит на месяц скромной жизни с девчонкой. Плывем!

Он решительно швырнул на плиты мола кепку, как раз в тот момент, когда с корабля грохнул первый выстрел салюта. С такой же быстротой он сбросил штаны и пиджак и остался темно-золотой статуей на краю мола.

— Ну, что же ты медлишь? — сказал он, видя, что приятель раздевается медленно.

— Видишь ли, я не очень умею ловить монетки. Я только два раза и занимался этим.

Темно-золотая статуя нагнулась к остаткам своих брюк и вытащила из них серебряную монету.

— Держи! Заложи ее за щеку! Каждый раз, когда нырнешь и не поймаешь монеты, вытаскивай эту изо рта и показывай. А то эти свиньи не любят промахов и перестают бросать. А понемногу научишься. Главное: раскрывай глаза и смотри, где блестит. А я буду работать за двоих. Гляди — семнадцать кораблей. Мы оберем их как липку. Ну, плывем!

Два жемчужных всплеска вспенили зеленое масло, и черные мокрые головы поплыли от мола к эскадре…

Читателю может показаться странным, что в то время, когда президент Аткин, ожидая гостей, думал только о счастье и величии родины, нация поплыла встречать их с целью неприкрытой и жульнической наживы. Но это была не вся нация, вернее — это были отбросы нации, аморальный люмпен-пролетариат, так, черт знает что, и психология этих двух представителей итлийского общества, во всяком случае, не характерна для населения республики.

Глава третья

КОРОНА И НЕФТЬ

Белоснежный и легкий, как лебеденок, впервые попавший в родную стихию, моторный катер шаловливо покачивался у парадного трапа «Беззастенчивого», постукивая окованным медью форштевнем о стальной борт, по которому бегали беззаботные отражения ласково плескавшихся волн.

Фалгребные стояли на ступеньках молчаливыми истуканами, а на верхней площадке нервно вертелся подвахтенный мичман.

Катер ждал сэра Чарльза, чтобы отвезти на берег, где уже кишела толпа, готовившаяся встретить его овациями.

Бинокли молодых офицеров, направленные на берег, успели запеленговать несколько очаровательных республиканок. Лица с такого расстояния различить было почти невозможно, но наблюдатели наперебой уверяли, что сложены замеченные представительницы дамского пола совершенно «как надо».

Блестели на солнце золотыми искорками трубы оркестров, толпа волновалась и переливалась, растекаясь по набережной, в ожидании, когда отвалит катер.

Но склянки пробили уже два раза, а представитель его величества Гонория XIX еще не спускался по трапу.

Несколько удивленные взгляды офицеров, косо бросаемые в сторону шканцев, показывали, что генерал Орпингтон находится там и что его задерживает, видимо, дело чрезвычайной важности, иначе он не позволил бы себе заставлять ждать столько времени горячо жаждавших видеть его жителей дружественной столицы.

Но если бы население Порто-Бланко могло на минуту заглянуть на корму «Беззастенчивого», оно было бы, вероятно, несколько смущено поразительным зрелищем.

У кормового флагштока, под полотнищем алого, с восьмиконечным белым крестом, морского флага Наутилии, стоял, опершись на поручни, в полной парадной форме, окруженный всем штабом, сэр Чарльз Орпингтон и смотрел вниз.

Под мощной крутой кормой дредноута в сиявшей прозрачной глубине плескались, скаля белые зубы, две лаково-коричневые физиономии, выкрикивая на ломаном волапюке одну и ту же фразу: «Господин, бросьте монетку!»