Конец вечной мерзлоты

Над Ново-Мариинским постом висело низкое облако черного угольного дыма, хорошо заметное со льда Анадырского лимана. Жители деревянных домишек не торопились вставать: купеческие лавки открывались не ранее полудня, а уездное правление, располагавшееся в большом доме у самого устья реки Казачки, в иные дни вообще оставалось под замком; особо срочных дел у его начальника Царегородцева не было. Так же редко посещал присутственное место секретарь, который больше сидел за картами у Ивана Тренева, местного коммерсанта, которого знали от Ново-Мариинского поста до далекого Уэлена.

Тымнэро держал путь на высокие мачты. На душе против зимней мрачности было куда светлее: худо-бедно, а зима оставалась позади.

Трудно было в этом году. Рыбы едва-едва наловили. Того, что оставалось в кислых ямах, вряд ли хватит до новой путины.

В верховье вовсе ничего не попадало. Иные бросали яранги и подавались к кочевникам: там хоть изредка перепадал кусок старой жилистой оленины. Нищета такая, что иные анадырские соплеменники Тымнэро часто копались вместе с собаками на тангитанских помойках. Гордость свою начисто утратили… Да и какая гордость, если есть хочется. Тымнэро вспомнил своих детишек — мальчонку и девочку, совсем еще крохотных.

Тяжело груженная нарта пересекла гряду прибрежных торосов, поднялась на материковый берег и проехала мимо дома уездного правления. Переводчик из чуванского рода Колька Кулиновский очищал от снега крыльцо.

— Амын етти, паря! — приветствовал он Тымнэро. — Однако, мольч, погодка доспелась нонче…

Кулиновский говорил на старинном анадырском наречии, и смысл его слов был таков: здорово, парень… погода хорошая установилась.

Чукча Тымнэро и этот русский язык едва понимал, а из настоящего российского разговора едва доходили до него лишь отдельные слова.

Нарта выбралась на ровное место, и Тымнэро, усевшись верхом на угольный мешок, подъехал к радиостанции.

Радист Асаевич не слышал, как вошел Тымнэро.

Он машинально читал азбуку Морзе, точки и тире складывались в слова… «Ввиду отречения государя от престола… старое правительство низложено…» Вдруг что-то словно изнутри ударило Асаевича. Он схватил ленту, поднес к глазам, нашел начало и вполголоса стал читать: «Ввиду отречения государя от престола в пользу великого князя Михаила Александровича, который также отрекся, старое правительство низложено. Войска перешли на сторону нового правительства, образовавшегося из членов Думы, составившего Временный исполнительный комитет Государственной думы. Распоряжения его беспрекословно должны выполняться. По всем случаям, вызывающим сомнение, обращаться за разъяснением ко мне. Предлагаю поддерживать строгий порядок и спокойно и непрерывно продолжать работу.

За губернатора Чаплинский».

Асаевич дочитал телеграмму и дрожащими руками снял копию.

Только после этого, вспотевший от волнения, растерянности и страха, он обернулся и увидел стоявшего в безмолвии каюра Тымнэро.

— Ты что подглядываешь, дикоплеший?

— Уголь варкын [6],— ответил Тымнэро, привычный к такому обращению.

— Почему не постучался? Сколько раз тебе говорено? Да неужто вас ничему путному не обучить? Дикий и есть дикий, даром что человечье обличье имеешь… Ну, что стал, идол? На тебе деньги!

Асаевич сунул в руку Тымнэро смятые бумажки и приказал:

— Отвезешь меня на нарте! Давай шевелись, дикоплеший!

По улице селения двигался кто-то закутанный в оленью шубу. Приглядевшись, Асаевич узнал Тренева, славившегося некоторой смелостью суждений среди верхушки Ново-Мариинского поста.

— Здорово, Асаевич, что такой хмурый? Плохие новости?

Асаевич замялся: Тренев — человек знающий. Поговаривали: в свое время пострадал от правительства. Какое-то темное дело было, да сам Тренев не любил об этом вспоминать. Он может дать дельный совет.

— Да… кое-что есть… — дрогнувшим голосом произнес Асаевич.

Тренев хищно потянул носом. По всему видать, какие-то важные новости получил радист. В этой скудной событиями жизни всякое слово, полученное по радио, ценилось высоко, начальник радиостанции почитался за лицо значительное и уважаемое. Надо быть осторожнее и постараться первому выведать о новостях.

— Ну, прощевай, Асаевич, а я пошел чайком побаловаться со строганинкой. Вчера свежего чира прислали с реки Великой… А может, со мной пойдешь? Новости, наверно, не стоят того, чтобы пренебрегать душевным и телесным комфортом…

Тренев любил говорить изысканно.

— Пожалуй, пойду с вами, — как-то суетливо и судорожно сказал Асаевич, и Тренев понял, что радист «клюнул».

— Зиновьевна! — крикнул еще из сеней Тренев. — Гостя веду!

Агриппина Зиновьевна, жена Тренева, в засаленном китайском халате с драконами и какими-то экзотическими длиннохвостыми птицами, криво улыбнулась Асаевичу.

Тренев быстро прошел в другую комнату и вышел оттуда со стаканами и штофом водки.

— С морозцу!

Асаевич не заставил себя упрашивать.

Тренев только пригубил свой стакан, но тут же налил еще радисту.

— Погодите, — отстранил рукой стакан радист. — Такое дело…

Он покосился в сторону жены Тренева.

— Зиновьевна, выйди на минутку…

Женщина подняла удивленные глаза на мужа, на радиста, молча пожала плечами и медленно выплыла в спальню.

— Телеграмма пришла из Петропавловска, — запинаясь и захлебываясь словами, начал Асаевич, — царь отрекся от престола… великий князь тоже… образовано новое правительство…

Тренев быстро пробежал глазами телеграмму, повторяя:

— Так-так… Так-так… Никто не знает еще в Анадыре?

— Никто, — мотнул головой Асаевич.

— Никого не было на радиостанции?

— Никого! — решительно сказал Асаевич.

— А теперь — обратно на радиостанцию! Станете слушаться — всю жизнь потом будете благодарить меня, — коротко сказал Тренев.

— Да? — растерянно отозвался Асаевич.

— Именно! — сказал Тренев. — Могу пока только сказать, что восходит самая яркая звезда в вашей жизни.

— А им не стоит сообщать? — Асаевич неопределенно кивнул в сторону лимана.

— Совершенно ни к чему, — ответил Тренев. — Вы должны уразуметь — старого царского правительства больше нет. Пришло время демократических преобразований.

— Как же теперь, а? — растерянно бормотал Асаевич, выходя из дома Тренева.

Агриппина Зиновьевна окликнула мужа.

Тренев поколебался, но взгляд жены был настойчив, и он все рассказал ей.

— Ванечка, что же будет? — тихо произнесла Агриппина Зиновьевна. — Вспомни Петербург девятьсот пятого!

— Теперь не то, — расправляя плечи, блестя загоревшимися глазами, ответил Тренев. — Царь сам отрекся от престола! Понимаешь, Груша, — сам! Новые времена начинаются, Агриппина Зиновьевна, наши времена!

И Иван Архипыч поспешил за радистом.

Петр Каширин, золотоискатель, человек наблюдательный и трезвый, не мог взять в толк, отчего это Тренев и Асаевич почти что крадучись поднялись на радиостанцию.

Петр Каширин мог считать себя чукотским старожилом. В 1913 году он сошел с парохода на мыс Дежнева и поступил развозным приказчиком к торговцам Караевым.

Караевы не походили на остальных купцов, беззастенчиво обиравших и грабивших местное население.

— Петр Васильевич, — не раз говаривал старший Караев своему приказчику, — нет настоящего хозяина на этой благодатной земле. Не гляди, что тут льды да снега. Под ними лежат такие богатства, которые могут заставить расцвести и тундру. Мы берем нонче, только что поверху лежит — пушнину. А настоящее процветание здешнего края заключено в недрах его. Американцы это поняли. Крупные капиталисты пушниной не занимаются. Дело это они отдали на откуп Свенсонам да Томсонам…

На Чукотке в то время работали экспедиции предпринимателя Вонлярлярского, получившего совместно с американцами исключительные права на разведку и добычу золота и других полезных ископаемых.

Петр Каширин перешел от Караевых к ним.