Среди лесов

— Есть кто-нибудь?

Никто не откликался. Наконец, из противоположной двери показался здоровенный парень, несмело подошел, — плечи крутые, глаза сонные.

— Ты конюх?

— Я.

Роднев долго разглядывал его: «Ну, вот твой ученик. Учи!..»

Еще больше грязи в свинарнике, и только на скотном дворе хоть и бедно, но развалившиеся ясли стянуты обрывками разлохматившихся веревок, дышится легче, прорыты сточные канавки, навоз подчищается…

Члены правления на упреки Роднева лишь вздыхали: «Такой уж народ у нас, сколько ни говорим, все на ветер». Попробовал Василий собрать колхозных животноводов, чтобы прочитать доклад об общей гигиене скота, о чистоте помещений… Народу на доклад пришло много, но большинство — молодежь, парни и девушки, которым нечего делать по вечерам. Сидели, перешептывались, парни щипали девчат, те приглушенно взвизгивали, и никого не интересовало, какую заразу представляют кучи навоза, сваленные около помещений для скота.

…В том батальоне, где когда-то Василий Роднев служил заместителем командира по политчасти, был снайпер Андрей Дорофеев. Дорофеев всех удивлял своим терпением. Целый день он мог, не шевелясь, ждать той секунды, когда над бруствером противника покажется макушка вражеского солдата. Секунда эта приходила, Дорофеев, словно нехотя, не спеша склонялся щекой к прикладу и стрелял. Почти ни одна пуля его не пропадала зря.

Дорофеев — один в батальоне, а нужно иметь сотни снайперов. Тогда Роднев решил создать школу отличных стрелков. Но Андрей Дорофеев был из тех людей, про кого говорят: «Руки — не крюки, да язык что кляп». Ему легче выполнить дело и в десять раз труднее рассказать о нем.

Тогда Роднев на помощь Дорофееву направил парторга пятой роты Максимова, человека начитанного и вдумчивого. Дорофеев учил Максимова мастерству снайпера, Максимов Дорофеева — всему понемногу, а оба вместе они учили пятнадцать молодых солдат. Прошел месяц, и эти пятнадцать стали снайперами, почти не уступающими Дорофееву…

Сейчас Родневу думалось, что стоит только найти в колхозе своих Дорофеевых и Максимовых, окружить их учениками, и дело пойдет на лад.

По просьбе Роднева созвали открытое партийное собрание. Среди других беспартийных был приглашен лучший конюх, Федот Неспанов. Он сидел в углу, прятался за широченную спину конюха из второй бригады, Юрия Левашова, покуривал втихомолку и слушал. Когда старик узнал, что у него будут учиться конюхи всего колхоза, то поднял руку, попросил слова.

— Я, товарищи граждане, могу поучить. С нашим удовольствием. Хвосты расчесывать, скребком чистить иль навоз, скажем, выгребать. Ты, Юра, ежели не умеешь этого, приходи, не стесняйся, — обратился он к рослому парню, за чьей спиной только что курил. — Этому подучу. А уж чего другое — извини… Я старик, наук не пробовал, фамилию свою Федот Неспанов — борода выросла — выписывать научился…

Пока Федот говорил, Левашов сердито смотрел. Федот кончил, и он, с шумом, неуклюже продираясь меж стульев, выбрался к столу президиума. Расправил покатые, тяжелые плечи, гулко кашлянул и сперва долго молчал, потом невнятно забормотал об учебе, о конях, о прогнивших половицах, о каком-то тесе, которого не дает Спевкин…

Чем дольше он говорил, тем больше усилий отражалось на его лице. Наконец, глотнув воздух, Юрка замолчал, растерянно глядя в потолок. Раздался неясный смешок, и это придало Юрке силы. Он внезапно повернулся к Федоту Неспанову и почти с угрозой произнес то, ради чего собственно вышел сюда, к столу президиума, и до чего никак не мог добраться:

— Хвалишься больно… Вызываю на соревнование!

Федот развел руками.

— С нашим удовольствием.

Казалось бы, хорошо прошло собрание: решили соревноваться, а это уже начало учебы, но Роднев почувствовал, что вряд ли «разинский Дорофеев» многому научит своих учеников.

Спустя неделю Спевкин, Груздев и Роднев осмотрели конюшни Юрки Левашова: навоз был вывезен, грязь выскреблена, прогнившие половицы в стойлах заменены новыми, а кони от копыт до челок вымыты, расчесаны… Ничем теперь конюшня Левашова не отличалась от неспановской.

Возвращались они в деревню поздно вечером. Шли тропинкой среди ржи. Тысячи невидимых кузнечиков — одни далеко, другие совсем рядом, каждый на свой лад, вразброд, взахлеб — звонко трещали. Иногда казалось, что широкие поля ржи звенят каждым своим стебельком. Но это не нарушало тишины — слышно, как далеко в лугах, в затянутом осокой озерке, крякают дикие утки…

Спевкин был доволен, что наладились дела во второй бригаде.

— Юрка не уступит, не-ет! Зацепил его Федот за живое!

— А Барышня опять выкидыш сделает, — вставил все время молчавший Роднев.

Барышня, кобыла из конюшни Левашова, дважды жеребилась и каждый раз неудачно — мертвыми.

— Что ж Барышня? Попадись Федоту, и он такой Барышне не помощник, против не попрешь — природа!

— То-то и оно, не Федоту с природой ладить.

Спевкин притих.

Впереди показалась чуть покачнувшаяся навстречу высокая старая ель, обросшая бородачом. Около нее, на том месте, где тропинка разбивалась на две, Роднев остановился.

— Вот, — указал он на тропку, уводящую в сторону от Лобовища, — по этой дорожке будем ходить учиться.

— К чапаевцам? — спросил Груздев.

— К ним.

Спевкин шагнул на тропинку, что отходила в Чапаевку, потоптался, словно пробовал сапогом утоптанную землю, и засмеялся негромко:

— Ишь ты… Путь к знаниям.

4

Жеребец Цезарь был гордостью Дмитрия Спевкина. Он его выгодно выменял в колхозе имени Чапаева на невидную, с лукавым норовом кобылу Тещу. У Цезаря — нервная шея, маленькая сухая голова, шерсть лоснится на солнце, переливается от светлозолотистого {1} до цвета темной застаревшей меди; передние ноги словно в башмаках — оба копыта под венчик белы… Прежде чем сесть на коня, Роднев долго любовно его охлопывал и оглаживал.

Стоял знойный день. Высоко в небе неподвижно висел ястреб. Василий сначала понукал коня, потом перестал и осовело покачивался в седле. Но вот набежала тучка. Эта тучка была настолько мала, что не смогла даже закрыть солнце. В потную руку, державшую поводья, ударила тяжелая прохладная капля, вторая разбилась о щеку, третья, четвертая… и под копытами коня, обрастая пыльными шубками, суетливо покатились дождевые шарики; сразу же прилипла к спине рубаха.

Такой дождь с солнцем зовут или «грибной дождь» — считают, что после него хорошо растут грибы, — или «слепой дождь» — идет и не видит, что не время ему, что вовсю светит солнце.

Конь вскинул голову, перешел на размашистую рысь. Над освеженной зеленью лугов, полей, перелесков поднялась нежная радуга, даже не радуга, а, скорее, смутный намек на нее.

Дождь оборвался внезапно. Запоздавшие капли торопливо ударили в землю. В воздухе осталась бодрая свежесть, рождавшая радостное чувство.

Дождь прошел, а радуга еще долго стояла на небе, крепла и разгоралась.

Мимо скотного двора, свинарника, мимо конюшни нес Роднева Цезарь в деревню Чапаевку.

Около распахнутых дверей конюшни три парня со всех сторон разглядывали пугливого жеребенка-полугодка.

Они повернули головы в подъезжающему. И вдруг один из парней с широкой улыбкой на круглом лице двинулся навстречу, раскинув руки, словно увидал доброго старого знакомого.

Роднев придержал коня, вгляделся: обыкновенное, простецкое лицо в развеселых веснушках, облупившийся на солнце нос — вроде не встречал такого, не знаком, а, впрочем, кто знает?.. Цезарь, вырывая из рук повод, дернулся навстречу и стал радостно тыкать мордой в лицо, в грудь, в руки парня.

— Цезарь! Ах ты, медная шкура! Узнал ведь… Не забываешь, выкормышек мой, — растроганно говорил парень, с умелой и грубоватой лаской похлопывая широкой ладонью по морде и шее коня. — Вы к кому? — спросил он Роднева.

— К Трубецкому.

— Кажется, у себя. Пойдемте, провожу. Да вы слезайте с коня, его на место поставят. — И, видя, что Роднев с любопытством оглядывается, спросил: — Вы что, впервые у нас в Чапаевке?