Метелица

Гаврилка заметил Антипа Никаноровича и направился к нему, цепляя пыль босыми ногами, как лопатой.

— И ты, Никанорович, значить… — сказал Гаврилка, подойдя и радушно улыбаясь.

— Значить, — буркнул Антип Никанорович.

Обменялись словами — вроде и поздоровались.

— А своих отправил? Я — не, куды им, бабам, сунуться, а?

Гаврилка подергал латаные штаны, плотно обтягивающие толстый зад и сходящиеся спереди на железной пуговице, потоптался на месте и осторожно опустился на край скамейки.

Антип Никанорович промолчал. Он не любил Гаврилку с давних пор. Гаврилка мужик хоть и незлобивый и безвредный, но последний лодырь и выпивоха. Шестьдесят третий год его зовут Гаврилкой, а беспутным, считай, годов сорок пять. Огород его вечно зарастает бурьяном до пояса, корова, сколько помнит Антип Никанорович, то яловой ходит, то — с выменем в два кулака, не больше, несколько кур снуют по грядкам, да и те несутся по великим праздникам. Всю жизнь только тем и промышляет Гаврилка, что варит лучший в деревне самогон. Оттого и не скучает его хата без гостей. Как ни пройди мимо Гаврилкиного двора — заливается мандолина, дым из окон столбом валит. Весело. Как тут уважать Антипу Никаноровичу этого мужика? И от гражданской увильнул Гаврилка — отсиделся за бабьей юбкой, и от колхоза отлынивает. Чертополох — не человек. Единственное достоинство Гаврилки и его бабы — плодовитость. Троих сыновей отправил на фронт, трое дочек определились своими семьями, две бегают еще в девках, а внуков — целый выводок, все мал мала меньше.

Старые счеты у Антипа Никаноровича с Гаврилкой. Старые, да не забытые. Когда-то Гаврилка довольно-таки крепко ухлестывал за покойницей Акулиной, а она вышла за Антипа Никаноровича. Гаврилка покрутил, повертел хвостом и сделал вид, что уступил девку по доброй воле.

Не дождавшись ответа, Гаврилка продолжал:

— Немец, он тоже небось человек. Проживем, Никанорович. Под царем было — куды-ы! А не скопытились. Птички ведь не сеют, не жнут, тоже живут. Мы ж, Никанорович, люди простые, не какие-нибудь председатели там али партейные. Нехай пужается хто командовал, а мы-то всю жизнь подчинялись. Чего нам пужаться? — Он пригнул голову и заглянул в лицо Антипа Никаноровича.

— А я и не пужаюсь! — ответил он сердито.

Разбирала злость на Гаврилку. Такая злость, что треснул бы по остаткам этих гнилых зубов, плюнул в масленые свиные глазки и ушел в сад, лег под яблоню на траву, прижался бы грудью к прохладной земле и лежал, лежал, ни о чем не думая, если бы смог не думать об ушедших бог знает куда детях. Тоска в сердце веет, как в поле перекатном ветер, и даже злостью не заглушить ее. Не хочется сидеть, разговаривать с этим человеком и вставать не хочется — ноги вялые, непослушные.

— Мы люди простые, — не умолкал Гаврилка. — Много нам потребно?

— Подчиняться привык? — не скрывая злости, спросил Антип Никанорович.

Гаврилка помолчал с минуту, потом улыбнулся, цокнул языком и ответил:

— Жизнь — баба, Никанорович, не пригладишь — повернется задницей. Истинный бог.

Он похлопал ладонями по своим коленям, погладил замасленные штанины, покряхтел и достал вышитый кисет. Не иначе Любка вышила, единственная комсомолка в обширном Гаврилкином роду, девка боевитая и с хлопцами обхождения строгого.

Колени Гаврилкины широко раздвинуты, освобождая место рыхлому животу, короткие толстые пальцы с рыжими, давно не стриженными ногтями медленно шевелились, скручивая цигарку, круглая большая голова с поблескивающей плешью на макушке пригнута и чуть повернута в сторону, отчего казалось, что Гаврилка вечно глядит как-то снизу вверх. Не глядит — заглядывает вопросительно и лукаво. Антипу Никаноровичу всегда неприятно становилось от этого взгляда и хотелось сказать: «Чего юлишь, что мусолишь в своем курином мозгу? Нету ведь в твоем нутре ни зла, ни добра настоящего. Выпрямись хоть раз, твою мать! Не собака ить — человек!»

Гаврилка извлек из широкого кармана кресало, шваркнул несколько раз железкой о камень, раздул трут и засмалил цигарку. Горький запах самосада, ненавистный Антипу Никаноровичу с детства, ударил в ноздри.

— Отрава! — буркнул Антип Никанорович и слегка улыбнулся. — На спички не разжился?

— Это оно некурящему… А курящему табак — лучшее зелье. — Гаврилка с наслаждением затянулся. — Я, Никанорович, ваш род уважаю, а ты все рыло воротишь. Теперича дружней надо, глядь, не сегодня завтра немец придет. Делить нам нечего, да-вно поделили…

Антип Никанорович напружинил ноздри, засопел. Опять Гаврилка за старое? Сколько лет, как преставилась Акулина, сколько лет парит ее кости земля сырая, а живым все неймется. Глуп человек, святотатствуешь ведь, укоряя покойницей. Голос Гаврилкин какой-то непривычный: не то дерзкий, не то наставительный. Нахальная улыбочка на губах, а круглые глазки так и сверлят. Безвластие почуял, гнида?

За околицей послышался непонятный шум, то затихая, то нарастая. Гаврилка вскочил и навострил уши. Антип Никанорович затаил дыхание. Через минуту донеслось отчетливое тарахтенье моторов, а еще через минуту на краю деревни поднялась пыль.

— Никак, немцы, — прошептал Гаврилка. — Как же это?.. — Он глянул на свои босые ноги, швырнул в песок цигарку и кинулся через дорогу, размахивая короткими руками.

Антип Никанорович, не раздумывая, не отдавая себе отчета в том, что делает, побежал вдоль плетней в другую сторону. Миновав дворов пять, он остановился, переводя дыхание. Будь у него аистовы крылья, догони он своих сельчан и предупреди об опасности, все равно ничего не изменишь. Обозу не уйти от мотоциклов. Понял он это и матерно выругался. Мотоциклы приближались, и Антип Никанорович ничего не мог поделать. Стал бы он поперек шляха, расставив руки, лег бы в эту треклятую и родную пыль, если бы не знал, что на его старых костях не забуксуют колеса вражьих мотоциклов. Крепкий еще мужик Антип Никанорович, хоть и ноет тело по ночам, держат еще плуг его руки, не гнутся плечи от шестипудовых мешков, а тут оказался слабее комара. И так ему стало обидно и больно от своей беспомощности, что в голове помутилось и к горлу подступил комок, упругий и колкий, как репей.

Мотоциклы пронеслись мимо Антипа Никаноровича. Валет с остервенелым лаем кинулся им вслед, но, пробежав метров сорок, вернулся.

— Пошли, Валет, — выдавил из себя Антип Никанорович и тяжело поплелся к своему дому.

У колодца, возле Гаврилкиной хаты, стояла немецкая машина. Шофер заливал воду в радиатор, несколько солдат скинули сорочки и с хохотом и довольными выкриками обливались, сверкая под солнцем здоровыми белыми спинами, как мужики у ручья после покоса. Длинный колодезный журавль с куском проржавленного рельса на перевесе беспрерывно двигался в небе, опуская в глубину и поднимая обратно тяжелую дубовую бадейку, обтянутую железным обручем. Все буднично, мирно, как будто не эти гладкие мужики еще вчера убивали и грабили, жгли людские жилища и вытаптывали гусеницами танков чужие хлеба.

Гаврилка стоял во дворе, отгороженном от улицы двумя жердинами, в сапогах, в новой рубахе, и зазывал заискивающим голосом:

— Паночки, паночки, заходьте! Горилка есть, шнапс. Во те крест — шнапс!

Он выбежал на улицу, вертелся около солдат, потряхивая пузом, заглядывая по обыкновению снизу вверх. Дородная Гаврилкина баба Марфа и две задастые дочки стояли во дворе, скрестив на пышных грудях руки, и глупо улыбались. Облезлый пес, никогда ни на кого не лаявший, крутился тут же, виляя хвостом.

— Шнапс, паночки, шнапс! — повторял Гаврилка.

Немцы утвердительно кивали, смеялись громко и раскатисто, но приглашения зайти в хату не принимали. По всему видно, что останавливаться в Метелице не собираются. Все — налегке, и вещей с машины не снимали. Дальше по улице, у следующего колодца, стояли еще две машины, около прохаживались солдаты, разминая ноги.

— Гад ползучий! — прохрипел Антип Никанорович, наблюдая за всем, происходящим у Гаврилкиной хаты. — Пошли, Валет, не рычи, коли жизнь мила.