Этажи села Починки

Архип — тот нет, проработал до конца двадцатых годов, пока не прислали настоящих учителей, с институтским образованием. Но тогда уже, с того самого злополучного вечера наметилась та самая трещина в их дружбе. Все реже и реже стали они встречаться — интересы разные. Степан весь ушел в хозяйство: пашня, быки, лошади…

Еще больший водораздел пролег между ними в тридцатом году, во время коллективизации. К тому времени Архип Лыков тоже ушел из школы, и они оба вместе со Степаном одни из первых вступили в колхоз. Но и тут Степан, что называется, «сорвался» — не пробыл и месяца в колхозниках. Правда, и Архип много не наработал, через два года подался на сахарный завод. А со Степаном было так: после того, как выехали всем колхозом в поле на посевную, лошадь Степана, каурая кобыла по прозвищу Калина попала в руки Тимофея Плужника, известного в Починках нерадивого мужика, нелюдимого и злобного. Степан перегонял колхозных быков мимо клеверища, через поле, которое вспахивали под пар в четыре плуга. Четвертой в паре с гнедым мерином Петра Титова ходила по загону Калина. Степан Смирин не мог пройти мимо, не проведав свою лошадь. «Гони, а я маленько заверну, — оказал Степан своему напарнику Косте Жмуркову, — Калину наведаю».

Он повернулся и зашагал вправо, в ту сторону, где виднелись четыре пары лошадей, медленно двигающихся по загону. Подошел Степан к ним в тот момент, когда все четыре развернулись и торили новую борозду. Пахари его не замечали.

«Вот она, Калина, — шептал Степан, разглядывая свою лошадь, трудно шагавшую по целине. — Да что он, черт, — выругался Смирин в адрес Тимофея, — подпругу не подтянет, холку ведь ей трет». А лошадь и вправду резко вскидывала вверх голову, поворачивала ее назад, словно пытаясь разглядеть, что там, на шее, ей мешает.

— Э-э, черт, — злобно выругался Тимофей, сильно дернул вожжи и с размаху протянул во всю лошажью спину кнутом.

Свет потемнел в глазах Степана. Хотел крикнуть, но горло пересохло и ноги словно ватные стали. Постоял чуток, и надо ж такому случиться: будто откуда-то со стороны, а может быть, это от земли, ноги силой небывалой вдруг налились. В несколько секунд подскочил Степан сзади к Тимофею, вырвал у него из рук кнутовище. С яростью размахнулся, и ременная плеть, со свистом описав дугу, трижды обвила Тимофеево тело, оставляя на рубахе темные следы.

Грузный по сравнению со Степаном Тимофей оторопел от неожиданности. Стоял с раскрытым ртом и немигающими глазами, не зная как ему поступить, как быть. А Степан, не помня себя от гнева, судорожно торопясь, распрягал лошадь.

— Калинка, никому… Никому…

Пальцы его рук никак не могли нащупать конец супони. Второпях он не мог сразу снять и хомут, позабыв предварительно перевернуть его верхом вниз на шее лошади.

— Ну, погоди, Степка, — пришел в себя Тимофей, — путя наши еще схлестнутся.

— Сволочь! — выругался Степан, бросив в лицо Плужника кнут. Он пощупал холку лошади, кожа Калинки дрогнула, словно прошитая ударом электрического тока Степан осторожно раздвинул шерсть — так и есть: на самом бугорке кровоточила ссадина. Он вывел кобылу из борозды и повел домой, оставив Тимофея с плугом и гнедым мерином среди пахоты.

Так Степан Смирин вышел из колхоза. Вскоре он определился конюхом в соседнем совхозе, где и проработал до самого начала войны.

Недолго проработал в колхозе и Архип Лыков.

Когда около Починок организовался засолочный пункт — он перекинулся туда. Всю осень солил огурцы, помидоры, а после перебрался на Кисляевский сахарный завод.

Где только не работал Архип потом: был и в соседнем районе, и в пригороде, и на пристани — все гонялся за длинным рублем. А ушел на фронт и пропал. Без вести…

Федор очнулся от полудремы. Пролетавшая над самой головой большая серая ворона так сильно каркнула своим хриплым голосом, что он даже приподнялся на локоть, разглядывая: куда бы это она полетела. Птица неуклюже опустилась недалеко за плетнем, где в густых зарослях крапивы и чертополоха находилась мусорная свалка. «Лемех сегодня кроликов забил, отбросы свежие…» — подумал Федор.

Взгляд его упал на траву перед самым топчаном. На острой стрелке пырея сидел жучок-солнышко, красный с черными горошинами. Он несколько раз распускал крылья, но почему-то не мог взлететь. Белые подкрылки папиросной бумагой выбивались из-под красной полускобки жесткого крыла. «Вишь ты», — произнес Федор.

«Надо бы проведать Митрия», — вспомнил Федор. Взглянул на часы. Рабочий день кончился. Федор свернул одеяло и не спеша пошел к дому. Бросив на крыльце свою ношу, он вышел за калитку и направился было в сторону смиринского подворья, но вернулся. «Схожу завтра. Сельмаг уже закрыт…»

4

Фамилия Митрия, Смирин, как нельзя лучше подходила ему, соответствовала его характеру. Был он в меру рассудителен и внешне спокоен, и это создавало впечатление его добролюбия, какой-то смиренности. Сухощавый и по-мальчишески подтянутый, Митрий обладал незаурядной физической силой, но, как всякий сильный человек, был до застенчивости добродушен и миролюбив. По крайней мере, с людьми самыми разными, самых разных характеров он умел уживаться довольно легко.

Но существовал человек, с которым Митрий не только не мог найти общего языка, но и не мог не быть врагом с ним. И этот человек была его собственная теща — Варвара Григорьевна. Это была женщина вулканической силы непрерывного действия и энергии. Полная, круглолицая, с маслеными бегающими глазками, без нее не обходилось ни одно событие ни в ее доме и домах соседей и близких, ни во всех Починках. И всюду она поспевала.

Случись ли где свадьба — она была тут как тут, бегала, хлопотала, распоряжалась; подоспей в каком дворе проводы — без нее не обойтись; окажись у кого какое горе — опять же уладится оно не без Варвары Григорьевны, не без ее вмешательства.

Варвара Григорьевна или Вара, как ее называли в Починках за глаза, была на редкость словоохотливой женщиной. Высокий, переходящий в фальцет голос ее, когда она говорила, напоминал клокотание горного ручья. Впечатление создавалось такое, что слова у нее возникали непосредственно на языке, не касаясь не только груди и сердца, но и головы. Слушать ее, когда она особенно была в ударе — почти невозможно, а спорить — бесполезно.

У Варвары Григорьевны, при ее ограниченном, в общем-то, миропонимании были свои определенные взгляды на жизнь. Они, естественно, не отличались ни оригинальностью, ни здравым смыслом, но зато были тверды и неколебимы. Заключались они в глубоком убеждении Варвары Григорьевны в том, что все, что делают другие, и делают не так, как она, — все это плохо, никуда не годится. А то, что делалось хотя бы приблизительно похоже на ее действия, — все это хорошо. Потому-то так настойчиво и методично она изо дня в день старалась перестроить жизнь своих близких на свой лад и манер.

Три года назад, когда Митрий похоронил мать, — Варвара Григорьевна стала жить большей частью в их доме. И было понятно, так как дети были совсем маленькие. Марина, привыкшая к помощи свекрови по домашним делам и заботам, трудно входила в роль одинокой молодой хозяйки. Словом, требовался в доме опыт старой домохозяйки и зоркий глаз.

Почти год прожила тогда в доме Митрия теща, но этот год стоил ему немалых сил, выдержки и хладнокровия. И все же всего этого даже у него, Митрия, такого покладистого спокойного и миролюбивого человека, — не хватило. Взорвался он однажды так, что все домашние разбежались со двора, правда, теща не особенно-то торопилась и покидала подворье последней, уже под конвоем зятя, с двухаршинным засовом в руках.

Да и было от чего взорваться, если, что бы ни делал Митрий, по теще все выходило — не так. Подрезал ли он во дворе кустарник крыжовника — не так, ладил ли над окнами гардины — не так, даже когда брился — и то не так. Не так, не так, не так…

Если бы у зятя хватило терпения, и если бы он спросил у тещи — как, — то она вряд ли бы ответила, и не только не ответила, не смогла бы даже приблизительно объяснить существо дела, так как в жизни, кроме стряпания у печки, ничего не делала. Всю жизнь прожила за счет золотых рук своего мужа Василия Ивановича.