Посредники

— Двести, — отозвался голос.

— Ну ладно. Не комплексуй. В моем распоряжении два часа. Нахожусь около Трубной.

— В моем — полторы минуты, — вяло откликнулся Олег.

— А потом?

— Еду в комиссионку выбирать подарок шефу. Шестьдесят лет стукнет.

— Выберешь завтра.

— Не могу. Поручение обширного коллектива Первого медицинского института. Деньги жгут руки.

— Слушай, старик, — с места в галоп начал Родион, — у тебя нет идеи раздобыть много денег? Позарез надо.

— Женщины? — усмехнулся голос.

— Хуже. Машина. По дешевке подвернулась.

— Рехнулся, — присвистнул Олег, — пока мы не общались, ты, кажется, сильно преуспел по этой части.

— Ну вот, — вздохнул Родион, — и ты, Брут.

— Поехали в комиссионку, хочешь? — предложил Олег. — Подарок-то по твоей части, а? За два часа обернемся. Надо раздобыть трубку. Какую-нибудь почудней или шибко старинную. Шеф уронил свою в воду. Весь факультет нырял в Хлебникове. Не отыскали.

— Ладно, — вздохнул Родион. — Пусть не автомобиль — купим трубку.

Через двадцать минут оба они шагали по направлению к старому Арбату, где неподалеку от зоомагазина находилась, по словам Родиона, лучшая в Москве старина.

В отличие от Олега Родька испытывал тягостную страсть к декоративной старине, вписанной в замкнутое пространство комнаты. Часами он мог сидеть, уставившись, как завороженный, на. изгиб линий какого-нибудь секретера или шахматного столика, на искусное сплетение металла и дерева. Ему ничего не стоило отличить отделку на ноже, кинжале, лорнетах, портсигаре одной эпохи от другой, безошибочно и точно определить «возраст».

Олег высмеивал всю эту ерунду. Он, студент-медик, жил в Москве подобно командированному, который сам не выбирает гостиницу, а селится в той, что дало учреждение.

С седьмого класса Родион знал Олега, то есть с момента, когда тот с отцом приехал из своей Хомутовки в столицу. И в отличие от других одноклассников у этого парня до предела были укомплектованы рубрики «любви и нелюбви». Добавить туда что-то новое стоило неимоверных усилий.

В свое время, увидев в классе Олега Муравина — конопатого тощего парня, волосы которого были словно вытравлены перекисью, класс дружно загоготал и окрестил его «белой вороной». А Родиону понравился новичок, похожий на белого петушка, и он, первый заводила в классе, быстро усмирил буйную потребность однокашников израсходовать запас энергии за счет неопытности новоприбывшего деревенского парня.

Частенько, ощущая свое превосходство старожила, Родион пытался вводить «белую ворону» в курс городской жизни. Таскал на водную станцию, по паркам, по залам старинных зданий, на новые фильмы. Но тогда же он убедился, что Белесый не очень-то нуждается в его просветительстве. Олег Муравин имел на все собственную точку зрения, которую отнюдь не собирался менять.

И теперь, спустя много лет, они так же спорили, как и в прошлые школьные времена.

Недавно, после зимней сессии, они схлестнулись, выходя с фильма Клода Лелюша «Мужчина и женщина».

— Пластмассовое искусство, — бросил Родион на улице. — Ни грамма подлинности.

— А что, по-твоему, подлинное? — обернулся Олег.

Рядом, в толпе, кто-то восторженно смаковал подробности финала. Как-де этот французский парень бежит за поездом, а его краля кидается ему навстречу из вагона, и что будет, когда им доведется жить под одной крышей с двумя детьми...

— Подлинное — это подлинное, — рассердился Родион. — А здесь все красиво  п р и д у м а н о. И все мимо, мимо. Как парик рядом с естественными волосами или намазанные губы рядом с ненакрашенным ртом.

— А мне намазанные больше нравятся, — улыбнулся Олег. — Косметика — тоже искусство, и двадцатый век поднял его на небывалую высоту. Начитались тут некоторые юристы Чернышевского...

— При чем здесь Чернышевский? — взорвался Родион. — Ты что предпочитаешь: натуральную икру или синтетическую? Бифштекс из говядины или из нефти?

— Так то же бифштекс, — возразил Олег, — а мы об искусстве толкуем. Человеческий мозг обязан преобразить истинный факт. А уж дело художника сместить его в сторону высокого или низменного. Поэтому я люблю чтобы искусство было откровенно, а не подстраивалось под жизнь.

— Значит, что же, преображенный суррогат жизни? Так? Приятный допинг для хорошего самоощущения и аппетита?

— Ничего подобного, — наконец рассердился Олег. — Оно может быть трагично, отвратительно, вздыблено, лишь бы не пресно.

— Э... Э... это уже подтасовка. Мы начали с целлофана, а кончили трагедией. Мухлюешь, старик. Твое полиэтиленовое папье-маше не может быть вздыблено или драматично.

— Может. Если художник работает с этим материалом, если это его производственный замысел. Брюки из лавсана не менее хорошо могут быть скроены, чем из бостона. И спорить, какой материал лучше, так же смешно, как утверждать, что полевые лютики лучше оранжерейных роз или что лошадь в поле лучше, чем лошадь Петрова-Водкина.

— Глупость, — оборвал Родион. — Я про одно, ты про другое.

И в этот раз, как обычно, они не доспорили.

Да и потом Родион мало в чем мог убедить Олега. С точки зрения логики в характере Белесого была масса непоследовательного.

К примеру: несмотря на тягу к заменителям и ультрасовременным материалам, Олег так и не полюбил город. Его страстно, тайно продолжало тянуть в деревню. Вернее, не в саму деревенскую каждодневную жизнь, а на волю: в лес, к гнездам, конской упряжке.

— Ну и что, — смеялся Олег в ответ на подначки Родиона. — Как во всякой непроявленной личности, во мне совмещаются крайности.

Родион только отмахивался.

Стоило им попасть за город, как Олег разувался в любую погоду, прислушивался к птичьим голосам и шороху ветвей, останавливался у каждого муравейника. Он легко ориентировался на местности и предсказывал погоду лучше бюро прогнозов.

— Порядок, — говорил он, посмотрев на затянутое тучами небо. — С утра будет ясно.

И все! Так и было.

Сейчас они шли вдоль витрин старого Арбата и Родион вслух размышлял о преимуществах автомобиля перед пешим передвижением.

Олег молчал довольно долго.

— ...благодаря автомобилю, — продолжал Родион, — ты всегда в пути. Движущаяся лента событий за окном, мелькание асфальта, ветер заменяют тебе привычное статичное наблюдение. Автомобиль, если хочешь — переворот мироощущения людей нашей эры. Совершенно новая философская категория, где понятия пространства и времени существенно сместились, — Родион размахивал руками, и его вихор на макушке подрагивал в такт. — Это как бы твои собственные ресурсы плюс мощь мотора, это ты, возведенный в энную степень. Ясно?

— А как же твои вечные ценности, — поддразнил Олег, — за которые ты всегда так радеешь? Где же возьмутся годы титанической усидчивости для создания потолков Сикстинской капеллы, романов Достоевского или «Кольца Нибелунгов» Вагнера? Где их взять? Если ты можешь за один день пересечь Францию. Или, позавтракав в Химках, поужинать на Рижском взморье. Шиш тебя заставишь сидеть на одном месте. Автомобиль, как ни говори, это гибель вечного.

— Ты прав, старик, — вдруг меланхолично согласился Родион.

— Поэтому титаны культуры, энциклопедические личности, — заключил Олег, — отмирают и уходят в прошлое. Как динозавры. Кто пришел на смену Леонардо, дворцам Казакова или Толстому Льву? Я тебе отвечу. Коллективы. Единицу заменил групповой ум. Синхрофазотроны, компьютеры, «Голубые гитары»...

— Ну нет. Автомобиль — это другое, — засмеялся вдруг Родион, и в глазах его запрыгали огоньки. — За рулем — ты один.

— Ну, может, ты и один, а я предпочитаю на пару.

— Ого! Как мы заговорили... — остановился Родион. — Кстати, вот и искомая витрина, — показал он рукой. — Приглядись, здесь прошлое так и вопиет к нашей совести.

Кончался обеденный перерыв. Они рассматривали выставленный в витрине комиссионки неполный сервиз для чая с треснутым чайником и сахарницей. Бирюзово-голубенькие цветочки гирляндой шли по белому фарфору, отражаясь в подносе. А рядом стояли здоровенные часы с кукушкой, на которых как раз пробило три четверти. Часы были деревянные, циферблат, стрелки, окантовка золотые.