Открыватели дорог

— Чего ради ты на Бориса Петровича напустился?

— Жены ради, — ворчливо ответил охотник.

— Какой жены? — изумленно спросил Чеботарев.

— А Екатерины Андреевны… Не видишь, что ли, как она сохнет? Ведь не дойдет до прииска, если ей сердце не согреть…

— Баженова — его жена? — широко открыв глаза, спросил Василий.

— Была, да Барышев увел, — сухо сказал охотник. — Теперь она и рада бы вернуться, а он простить не может! Впрочем, ты лучше спи, мал еще в большие дела вязаться… — и отвернулся, сразу захрапев, чтобы пресечь всякие попытки со стороны Чеботарева к продолжению этого тяжелого разговора.

Чеботарев лежал вверх лицом. Падала изморось, оседая холодными каплями на лбу и на щеках. Он ничего не замечал. Он вспоминал все, что видел странного в поведении Екатерины Андреевны и Колыванова и только теперь понимал всю глубину горя, которое несли в себе эти люди, понимал и удивлялся тому, как много силы было у них, чтобы все это скрывать не только от посторонних, но и друг от друга.

Утром Чеботарев встал очень задумчивым, тихим, словно за одну ночь произошли в нем еще и непонятные ему, но очень глубокие изменения. Свертывая лагерь, готовя походные мешки, он все время наблюдал за Баженовой и Колывановым. Екатерина Андреевна была утомлена, словно и не спала. А Борис Петрович держался очень спокойно, деловито, по нему нельзя было понять, оставила ли какой-нибудь след в его душе ночная беседа. Лундин был хмур, сердит, вопреки обыкновению, словно стыдился вчерашней болтливости.

И весь день, начатый без доброй дружбы и чистоты, которая до сих пор объединяла членов экспедиции, пошел неудачно. При очередной переправе через приток Нима они утопили мешок с сухарями — весь свой запас. Берега Нима в верховьях оказались непроходимыми, так как нагорное плато было завалено буреломом, а по кромке берега сползали скалы, преграждавшие путь. Увидав открытую воду, где не было ни шуги, ни льда, они пять часов потратили на изготовление плота. А проплыть на этом плоту удалось только три километра. Дальше Ним окончательно стал. Плот бросили на пикете 2268. Это был уже четвертый за несколько дней.

На вечернем привале они подсчитали все наличные запасы продуктов. Оказалось, что табаку хватит на три-четыре дня, мяса дней на шесть, соли было достаточно. Но не было главного — хлеба. Лундин предложил вернуться к отряду Иванцова, чтобы продолжать дальнейший путь совместно.

Чеботарев молчал по свойственной ему дисциплинированности. Баженова напряженно ждала, что скажет Колыванов. Таким образом, спор этот шел только между Колывановым и охотником, хотя решалась судьба всего отряда.

— Осталось пройти всего восемьдесят километров, — сказал Колыванов. — Если все будет благополучно, мы сможем сделать этот путь за шесть-семь дней. Возвращение к Иванцову займет не меньше четырех. Поэтому я считаю, что надо идти вперед…

— Теперь о благополучии говорить уже поздно, — хмуро сказал Семен.

Чеботарев с недоумением заметил про себя, что характер охотника стал портиться. Впрочем, характеры портились у всех, кроме, может быть, Екатерины Андреевны, которая все сносила молчаливо и покорно. Чеботарев даже сердился на эту ее покорность. Лундин помолчал и, видя, что Колыванов не отвечает, добавил:

— Если снегопад застанет, мы не выберемся. Не к нам будь сказано, в прошлом году двое геологов из золотоуправления в этих местах умерли с голоду. Зверь теперь к югу уходит, в берлоги ложится, его не достанешь, а белкой не прокормишься, да и времени нет на охоту.

— Я не возражаю, — нетерпеливо сказал Колыванов, — чтобы вы с Баженовой вернулись. А мы с Чеботаревым пойдем дальше.

Екатерина Андреевна вскинула голову, внимательно поглядела на Колыванова и сказала:

— Вы, Борис Петрович, неправильно поняли Лундина. Он никого в трусости не обвиняет, так что разъединяться нам ни к чему. Мне кажется, что это просто продолжение вчерашнего разговора…

— Какого разговора? — хмуро спросил Колыванов.

— А о счастье…

— Ну и что же?

— Мне тоже хочется сказать несколько слов…

— Вот-вот, скажите, Екатерина Андреевна, — мягко поддакнул старик.

— Видите ли, Семен, когда вы говорили о счастье, вам казалось, что счастье человеческое — это тихая, спокойная жизнь, где никто друг друга локтем не задевает, никто никуда не спешит, все дружелюбны и ласковы… Я не спорю, это очень хорошая жизнь… Но в том-то и дело, что человеку нужно значительно больше. Если такое время и настанет, все равно будут люди, которые найдут для себя работу потруднее и жизнь потяжелее. И делать это будут за нас с вами, за тех, кто хочет отдыха. Ведь вот не остановили же вы сына… А ведь вы, должно быть, держали его и в тепле и в покое? — Она заметила, как отвердело лицо старика, и торопливо продолжала: — Я это потому говорю, что мы с вами оказались рядом с такими людьми, которых никакой покой не устраивает и душу не утешает. С такими людьми идти рядом тяжело. Но если это выпало на долю, надо постараться, чтобы наша доля не была меньшей, чтобы наша помощь была не в тягость… Вот почему я думаю, что мы все пойдем с Борисом Петровичем до конца, а какой будет конец, нам знать не дано… Будем надеяться, что все кончится хорошо.

Она говорила это так, словно Колыванова не было рядом, словно он не слышал ее. Лундин ответил:

— Я с вами пойду, Екатерина Андреевна, а куда — это вы укажете…

Колыванов встал, бледный, напряженный. Глаза его сузились и превратились в щелки, из которых исходило злое сияние.

— Я вас попрошу, Екатерина Андреевна, меня в святцы не записывать, акафистов и молебнов не служить. Мы находимся на работе, а не в церковной общине, и я вам не Серафим Саровский, а начальник этой экспедиции. И я приказываю вам возвращаться обратно вместе с Лундиным. Я вас на эту прогулку не приглашал, я знал заранее, что тут не Воробьевы горы, да и вы это знали. Извольте немедленно собираться и завтра на рассвете выходите. Кстати, доставите карту и схемы, которые мы с вами сделали, тем более что нам, как вы говорите, не дано знать, какой конец будет…

Последние слова он произнес, передразнивая Баженову, но вдруг запнулся и смолк. И Чеботарев, беспристрастный, но заинтересованный слушатель, один заметил, что голос Колыванова дрогнул, словно начальник вдруг представил, каким этот конец может стать…

Утром Баженова и Лундин повернули обратно.

Прощание было недолгим и сухим. Чеботарев, пожав руку Екатерине Андреевне, торопливо отошел с Лундиным, чтобы не мешать Колыванову при прощании. Он еще надеялся, что милая эта женщина, так тронувшая его сердце за дни трудной дороги, сможет снова покорить Колыванова. Но Екатерина Андреевна, едва пожав руку бывшего мужа, окликнула Семена и догнала его. И если Чеботарев еще надеялся в эти минуты, то теперь понял: ничто не сблизит больше этих людей, они стали чужими до конца своих дней.

Но так было грустно это прощание среди мертвого леса, что каждый из этих людей невольно вернулся мыслями к тому, когда и как началось все это нелепое, трудное, что встало между ними и еще долго будет провожать их, вися тенью над головой, где бы они ни оказались, хоть на мирном отдыхе, хоть на краю гибели. И больше всего хотелось понять прошлое Чеботареву, который меньше всех знал о тайных причинах и пружинах, толкнувших их всех в это тяжкое, полное трагических ожиданий путешествие.

2

А начиналось все это так хорошо!

Кончилась длинная дорога на тряском грузовике, Чеботарев прибыл на место. Ухватившись за кузов, он легко перекинул длинное ловкое тело вниз на землю, пока другие пассажиры, навалившись на борт, болтали ногами, ища колесо. Стоя на твердой, прозвеневшей, как железо, земле, он, насмешливо оглядывая попутчиков, сказал:

— Вот и видно, граждане, что вы на целине не бывали! Там за такую посадку-высадку вас каждый бригадир забраковал бы…

Видно, его рассказы о целине порядочно надоели пассажирам, трясшимся рядом с ним целые сутки. Длинношеий, сутулый, с маленьким, словно запеченным личиком гражданин, всю дорогу недовольно косившийся на Чеботарева, зло пробормотал: