Открыватели дорог

Он говорил сам с собой, да и впрямь забыл, что Григорий не слышит его. Тем более велико было его удивление, когда Григорий протянул записку.

«Ты прав, — написал он, — на болоте валуны, а края — камень и мох на камне, крупный песок и гравий. Батя там пытался искать золото».

Колыванов ударил рукой по столу, крикнул:

— Ну, если это так, мы еще повоюем!

Григорий добродушно кивал, глаза его были полны внимания. Потом он снова написал несколько слов. Колыванов прочел:

«А я с просьбой. Отдай Орлика, он одного помета с моей Дамкой, а мне надо двух собак…»

Он смотрел так просительно, что Колыванов согласился бы отдать ему не только собаку, но и свою душу, лишь бы старый приятель снова обрел спокойствие. Он открыл дверь и позвал Орлика.

Орлик вошел в комнату, принюхался к Григорию и вдруг замахал хвостом, подползая к нему на животе. Григорий изумленно и обрадованно закивал Колыванову. «Помнит, помнит!» — говорил его взгляд.

Григорий положил руку на голову пса, и пес радостно запрыгал, коротко взлаивая и колотя хвостом по полу. Григорий поднялся, вынул из кармана длинный поводок и закрепил его на ремне, стягивавшем его охотничий лузан.

— Как же ты будешь охотиться? — спросил Колыванов.

Глаза Григория помрачнели, но ненадолго. Кончив привязывать собаку, он написал:

«На крупного зверя рассчитывать не приходится, а белковать сумею. Да ты проводи меня, увидишь. Я Дамку уже натаскал, а Орлик поможет…»

— Куда ты направишься? — спросил Колыванов.

«Подготовлюсь к сезону, а потом хоть в Избу Марка. Она теперь пустует. Петрован Марков умер».

Он кивнул на дверь, намереваясь уходить. Колыванов запротестовал:

— Не торопись, Григорий! Сегодня у нас гостевой день! Чеботарев приехал!

На лице Лундина выразилось удивление, но радости по поводу приезда старого приятеля Борис Петрович не увидел. А ведь когда-то два эти строителя были настоящими друзьями!

Угрюмо усмехнувшись, Лундин приладился возле косяка, написал что-то на своей досочке, протянул Колыванову.

«Горшок котлу не товарищ!» — прочитал Борис Петрович горькие и обидные для самого Лундина слова. Но Григорий, видно, и сам понял, как тяжело Колыванову читать это, дописал еще:

«А тебя поздравляю! Василий дела не боится!»

Он нетерпеливо открыл дверь, и Борис Петрович понял — опасается, что Чеботарев появится не ко времени, придется и с ним объясняться при помощи несовершенных этих средств, выслушивать слова жалости. А всякая жалость обидна…

Колыванов, накинув шинель, вышел следом.

Собака Лундина, смирно лежавшая под заборчиком у крыльца, взвизгнула, бросилась к хозяину, принялась обнюхивать Орлика. Лундин потрепал ее по голове, жестом приказал идти вперед. Колыванов удивленно следил, как обыкла собака повиноваться жестам безмолвного хозяина.

Сразу же за городом начинался лес, будто горожане нарочно оставили его в неприкосновенности, чтобы приезжие могли оценить, как трудно строился этот город в парме.

Собственная жизнь леса, управляемая законами, не подвластными человеку, текла тут на глазах у наблюдателя. Омела обвивала стволы деревьев и выпивала из них соки. Столетние великаны превращались в трухлявые трупы, грозившие падением от первого порыва ветра. На вырубках вырастала молодая лиственная поросль, постепенно заглушаемая вновь поднимавшимися под ее защитой елями и пихтами. Березняк, осинник, ольшаник жались поближе к человеческому жилью, словно знали, что здесь они уцелеют и смогут жить, тогда как из глубины лесов на них наступали хвойные породы. С горки, которой кончался город и начинался лес, словно она была порогом перед входом в иной мир, виднелись уже оголившиеся стволы лиственниц, широкие кроны кедров. Пахло прелью, гниющей листвой, и запахи эти сулили в будущем весеннее плодородие.

Колыванов и Лундин, крупно шагая, углублялись в лес по шоссейной трассе, соединявшей город с прииском Алмазным. Трасса эта, как и все новые дороги, шла по прямой, так что с горки от города виднелись далеко, у самого горизонта, километрах в двадцати, увалы, перерезанные просекой.

Там просека становилась тонкой, как нитка, связывавшая небо и землю. Небо было тучное, тяжелое, набрякшее сыростью, которая поднималась к нему от осенней земли, от многочисленных озер, болот, луговин, где вода просвечивала сквозь выбившуюся отаву, такую нежно-зеленую, что странно было представить ее замерзшей, занесенной снегом, а ведь снегопады могли начаться со дня на день.

Лундин искоса взглянул на Колыванова, улыбнулся ему с хитринкой, сразу напомнившей те времена, когда старик и сын Лундины обучали его охоте. Григорий цокнул языком, — теперь этот звук заменял ему свист и слово, с каким он обратился бы к собаке раньше, и Дамка, поведя умными глазами на него и Колыванова, свернула в лес. Колыванов видел, как она пошла по кругу, мелькая белой с черными отметинами мастью среди деревьев, все время чувствуя человека в центре этого подвижного круга, превращающегося по мере движения в крутую спираль, как бы навиваемую на идущего охотника. Орлик, привязанный к ремню Лундина, заскулил и подергал поводок, но Лундин спокойно шагал вперед, и Орлик подчинился новому хозяину.

Зверь по-прежнему владел этими лесами. В городке было не в диковину увидеть мечущихся по крышам и уличным деревьям белок, а утром, идя на работу, распознать лисьи и волчьи следы вдоль и поперек дороги. Звери и люди жили хотя и во враждебном, но нейтральном соседстве. Охотники уходили иной раз на денек, чтобы побелковать, и приносили связку шкурок из пригородных лесов, не заботясь дальним промыслом, не выезжая в охотничьи избушки. Колыванов знал это, знал и то, что Дамка скоро найдет белку, он пока не понимал главного — как сам Лундин, не слыша лая, разыщет собаку.

В это время Дамка подала голос. Судя по визгливому взлаиванию, она выследила белку, но белка оказалась пуганой и шла «грядою», то есть пыталась спастись от собаки стремительным побегом по вершинам деревьев. Орлик вдруг тоже залился тонким лаем, дрожа от нетерпения. Дамка, уже отбежавшая далеко в погоне за белкой, взвизгнула, вызывая хозяина. Потом затявкала с долгими перерывами, докладывая, что она выгнала белку из гущины на отдельное дерево, где зверек и остановился.

Лундин, внимательно следивший за Орликом, снова усмехнулся, отпустил поводок чуть подлиннее, кивнул Колыванову и пошел за нетерпеливо рвущимся вперед Орликом торопливым, но спокойным шагом, как ходят уверенные в себе и своей добычливости охотники. Колыванов понял всю хитрую смекалку Лундина. Он еле поспевал за охотником, перепрыгивая залитые водой мочажины, увертываясь от колючих кустов шиповника, росшего по краю дорожной вырубки.

Когда он выбрался из урмана на голос Дамки, Лундин уже стоял под деревом, сняв ружье и выискивая глазами белку. Раздался сухой выстрел, какой получается, когда белковщик заряжает патрон ослабленным зарядом пороха и двумя-тремя дробинками, чтобы не портить шкурки зверя. Тяжелое тельце белки повалилось, сбивая хвою. Дамка кинулась к белке, придавливая ее лапами. Но Лундин цыкнул, Дамка виновато отпрянула.

Сунув белку в ягдташ, Лундин снова послал Дамку вперед и взглянул на Колыванова по-детски радостными глазами. Колыванов вдруг увидел, что взгляд его стал прозрачным и чистым, словно самый воздух леса, влага, курящаяся вокруг от всех деревьев и трав, вымыли эти глаза, изгнали из них беспокойство, томившее Лундина до первого выстрела. И, стоя сейчас перед Колывановым, который был свидетелем этого выстрела, Лундин от всей души радовался своей удаче. Колыванов невольно обнял его, точно благословляя на длинный и трудный путь. Конечно, путь этот будет труден, конечно, долга дорога глухого и немого человека в жизни, но Лундин нашел в ней свою цель и пойдет к этой цели, какова бы ни была дорога. И Лундин погладил Колыванова по плечу, достал свой инструмент и начеркал:

«Проживу, не беспокойся. А отца я тебе пошлю, пусть поможет, он должен был сегодня вернуться из района…»