Избранные произведения в 2 томах. Том 2

Он развел руки до отказа, показывая, какие камни, поплевал на ладони, сам покрепче схватился за держак лопаты.

Лопаты застучали по камням, вонзились в мусор. Кеша вернулся к Бобошко, тот крикнул, как на мальчишку:

— Ты бегать будешь или работать?

Сам Бобошко уже держался цепкими, как клешни, руками за конец бревна. Кеша огляделся. С глыбы на глыбу к ним прыгал Махотко, прижимая пальцем табак в трубочке.

— Бобошко, — сказал он, — дуй в горком комсомола за кроватями.

Бобошко бросил бревно и выпрямился.

— А где той горком? Поехали со мной! — позвал он Кешу и объяснил бригадиру, что это местный.

Бригадир повернулся к нему:

— Ташкентский? А ну, покажи лапы! Без перчаток больше не хватайся, лучше в самом деле кати с ним. Помоги. Огонек есть?

Задымив, Махотко отошел, а Кеша так же властно, как говорил Бобошко, предложил:

— По дороге заедем в библиотеку.

— И в цирк! — засмеялся Бобошко. — Там собачки с бантиками!

Он изобразил цирковую собачку. Довольно смешно. А Кеша понял, что умрет этот Бобошко, а в библиотеку заехать не даст. Принципиально. Ладно! На обратном пути соскочит и отыщет библиотеку сам, а потом вернется сюда, на расчистку. Не убежит… Интересные люди эти бобошки. Город он построит — для людей, а свернуть куда-то на одну минуту, что для человека, может быть, важнее всего на свете, не свернет. Рассказать ему, зачем в библиотеку? О Мастуре… Нет, не хочется. Не подружимся мы с тобой, Бобошко, не узнаю я твоего имени, пузырь.

— Тебе зачем это в библиотеку? — спрашивал Бобошко, пока грузовик, в который они забрались, трясся и пылил по улице. — Хе! Книжки читать? Это потом. А сейчас вкалывай!

Плакатик был напечатан наспех, на обрезках бумаги, и наклеили его на горкомовской двери, вероятно, в расчете на улыбку. Во всяком случае, кто замечал, пробегая, непременно улыбался.

Горком выглядел внушительно. Опять не дом, а крепость старинная. Средние века… Каменные столбы фонарей у входа. Четырехгранные. Каменные урны. Как памятники. Для комсомолии парадно, но по самодельной вывеске ясно было, что горком переехал сюда на днях. Видно, свое здание развалилось. Здесь тоже в рамах верхних этажей торчали куски острых стекол, а лестницу внутри перегораживала веревочка с предупреждением: «Хода нет. Связь через подвал». Видно, в верхних комнатах трудились смельчаки и энтузиасты, но ходили туда не по этой лестнице — она треснула, а каким-то запасным ходом из подвала.

Пустовала большая вешалка с одной-единственной чистейшей шляпой, возможно, забытой до землетрясения и теперь смахивающей на музейный экспонат.

У настенного телефона с крученым-перекрученым шнуром толпились свои и приезжие, беспрерывно названивая кто куда и добавляя к петлям на шнуре новые.

Бобошко с Кешей врезались в глубину говорливой толпы, окружившей смуглого молодого человека, разговаривающего сразу со всеми. Люди вокруг него крутились, как на карусели, а он стоял в белой рубашке с засученными рукавами, отсылая кого налево, кого направо, олицетворяя само терпение, и карусель не останавливалась ни на миг. Это был горкомовский регулировщик.

— К Муртазаеву! — сказал он, не дослушав Бобошко до половины и показав рукой.

В кабинете была деловая обстановка — никакой суеты, как будто за стенами не пылили развалины, не жались к деревьям палатки, не гомонили дети. Впрочем, их воинственные голоса залетали и сюда. Выселенные землетрясением на улицу, дети вынесли с собой под небо неистощимый запас смеха, визга, свиста, плача, считалочек, разбойничьих кличей, и все это — от рассвета до заката. Весь Ташкент кипел детскими голосами.

Муртазаев прикрыл окно и сказал девушке, писавшей за другим столом:

— Мастура! Подобрала вожатых для второго лагеря? — И Кеше с Бобошко: — Разбиваем пионерские лагеря прямо в городских парках. У нас много зеленых парков. — И девушке, которую звали Мастурой: — Подбирай скорей, ребята по улицам гоняют — беда! — И Кеше с Бобошко: — Значит, так. Насчет кроватей к Арсланову. Вот адрес.

Кеша так пристально смотрел на девушку, что она перестала писать, отмахнула за спину косу, подняла глаза. А он спросил:

— Есть у вас тезка… С улицы Тринадцати тополей… Не знаете такой?

— Потеряли? — сразу догадался Муртазаев.

Кеша виновато кивнул головой, Бобошко дернул его за рукав.

— Фамилия? — спросил Муртазаев.

Кеша вырвал свой локоть из пальцев Бобошко и пожал плечами.

— А что вам еще известно о той Мастуре?

— Коса такая же…

— И все? Ну, будем спрашивать каждую Мастуру, с какой она улицы. Найдем — с вас калым. — Муртазаев улыбнулся и сделал пометку в блокноте. — Заходите. Сами вы откуда?

— Сибирский.

А что, если бы сидела здесь Мастура? А что, если ее найдут? Через райком. Вот, скажут, вам Кеша. А он ей нужен?

«Я же улетаю».

«Ну и улетайте!»

А тут еще Бобошко прилип, навалился — самым натуральным образом — в коридоре, припер грудью к стене.

— Ты сибирский? Ха, гляди на него! За девушкой приехал? Правда? Говори! Правда?

— Ну!

— Ты с ума не спятил — пытать в райкоме про дивчину? Ха! Вот индюк!

— Он же записал.

— А что с тобой делать — малахольным? Как ему тебя иначе выставить? Эх ты!

Бобошко выругался.

Вышли из средневекового здания и перепрыгнули через арык с летящей водой. Водитель спросил:

— Есть кровати?

— Пока один адрес!

Водитель свистнул.

— Спать на земле и эту ночь!

И остервенело дернул машину с места.

Миновали улицу за улицей. Всюду стояли стены с небом в окнах. Кое-кто упрямо ремонтировался. Там заткнули пробоины в стене половинками деревянных ворот, там подпирали бревнами еще целые стены, авансом. Но чаще селились в палатках, раскиданных почти под всеми ташкентскими деревьями…

Раньше строителей ташкентцы возвели для себя брезентовый, парусиновый, матерчатый город. Стояли палатки новехонькие, с армейских складов, на тугих, как тетива, растяжках. И старые, выгоревшие палатки, с обвисшими боками. И палатки — одни заплатки. Большие — для многодетных семей, которых среди узбеков хватает. Любят детей. Маленькие — для одиночек, словно люди на рыбалку выбрались в кусты, да только реки нет рядом. Были еще и самодельные палатки, круглые, похожие на юрты — дедовское жилье. А то и просто, по-современному, привязывали к спинкам кроватей палки, на палки вешали разноцветные балдахины из ситчика, вот и дом. Скопления палаток обрастали кухнями на свежем воздухе, ларьками, шашлычными. Удивительная пошла жизнь у людей…

И все же адрес на бумажке привел к такому месту, какого Кеша еще не видел. Выехало под небо учреждение… Тенистый бульвар добросовестные канцеляристы разгородили белыми шнурами от дерева к дереву на клетки, как на кабинеты, в каждом — столы, за ними писали, стучали на машинках, перебирали папки, листали документы, укрощали бумаги скрепками, щелкали на счетах, разговаривали по телефону — только женщины. Куда ни глянь — одни завивки и косы, одни бабы. И там на столике цветы в банках, а там, на ветке дерева, картонная висюлька с надписью: «Не сорить». Ну и бабы!

Склонились через шнур к одной:

— А мужчины где?

— На расчистке.

— Нам бы товарища Арсланова.

— Зачем?

— За кроватями.

— А что у него, кроватная фабрика?

— А у нас?

— Попробуйте!

Женщина махнула рукой в сторону, будто оттолкнула.

Бритоголовый, в тюбетеечке и военном френче с дырочками от орденов над карманами, Арсланов прятался в сиреневых зарослях. Он провел ногтем над строкой в развернутом журнале.

— Кто Махотко?

— Я Махотко, — сказал Бобошко.

— Распишитесь.

Бобошко расписался, спросил:

— А кровати где?

Склад был рядом, тоже на свежем воздухе. Кровати разных фасонов высились штабелями. Не успели присмотреться — качнуло воздух. И засвистело так, будто над городом понеслись густым потоком реактивные самолеты. Сразу. Деревья отвесили поклон до земли, и все их ветви потянулись в одну сторону, а тем, что не послушались или запоздали, ветер с безжалостным хрустом выломал суставы.