«Карьера» Русанова. Суть дела

Меня в рабочие взяли, и ничего вроде рабочий из меня получился. Только… Могло бы и лучше быть. Никакой любви к лопате вы нам не прививали, нет! Вы прививали нам любовь к математике, к знаниям. Вы говорили, что сегодня даже рыбку из пруда надо вытаскивать по заранее вычисленной траектории, а мы, дураки… По крайней мере, я про себя говорю, мы и вправду больше на лопату надеялись.

Ну, не все, конечно. Я про Володю Суслова хочу сказать, он приехать не смог. Два года назад Володя окончил техникум, работает сейчас на заводе. Кем работает, спросите? Наладчиком. Рабочим самой высокой квалификации. Он-то, наверное, хорошо запомнил слова Ивана Алексеевича: институт или техникум, или, скажем, академия — это не трамплин, как тут кто-то высказался, это образование! И нечего высокими словами потакать тем, кто про руки помнит, а про голову забыл. Некрасиво это!

Председательствующий взял было карандаш, чтобы постучать по графину, но, видимо, раздумал: нельзя рабочего человека перебивать, рабочий человек всегда прав.

— У всех, наверное, бывают промахи в работе, — продолжал Бурганов. — Боюсь, что я и есть тот самый промах… Не оправдал я ваших трудов, Иван Алексеевич. Но я еще оправдаю. В этом году я заканчиваю экономический институт, тогда, думаю, смогу принести на своем полигоне, где работаю и буду работать дальше, двойную пользу.

Все это Бурганов говорил, обернувшись к учителю. Теперь он повернулся к залу:

— Ну, а еще… Вот передо мной сидит Сережа Маслов, артист областного театра. Заслуженный артист. Сережа, наверное, вспомнит сегодня, как Иван Алексеевич учил его уму-разуму… И Коля Свешников — вы его все знаете, книга у него недавно вышла… Помнишь, Николай, как Иван Алексеевич тебя на экзаменах до слез довел? Ты ему: «Я — поэт!», а он тебе что?

— Помню! — весело откликнулся Свешников. — Иван Алексеевич мне сказал, что гармонию алгеброй поверять надо, еще Пушкин этому учил.

— Правильно! Так и сказал… Еще раз за все вам спасибо, Иван Алексеевич! А про лопату… Чего не было, того не было, это я ответственно заявляю…

Потом еще было много всяких выступлений. Поэт Свешников читал стихи, бородатый геолог подарил юбиляру какой-то редкий камень, а заслуженный артист сказал, что мечтает воплотить на сцене образ настоящего учителя.

Геннадий все это слушал вполуха из коридора, усевшись на подоконнике и покуривая. Можно было бы и уйти — чего томиться на чужих торжествах? — но ему хотелось дождаться Бурганова, хотелось до конца понять, то ли он, Семен. Бурганов, человек хитрый и потому просто прикидывается, то ли он человек умный, а это значит, что он идет по той же дороге, что и Русанов. Только, может, он идет по ней стихийно, теоретически себя не вооружив… Хм… Вот еще не хватало единомышленника встретить, конкурента, так сказать. Или — союзника?

Бурганов вышел веселый, взъерошенный — не иначе с одноклассниками обнимался. Спросил:

— Я не перегнул немного? А то чепуха какая-то получилась — вроде как свадьба с генералом. Точно! Как будто у меня сегодня юбилей, а не у Ивана Алексеевича.

— Да нет, — сказал Геннадий. — Все верно… Только зачем? Кого ты убедить хочешь? Да и тебе — я имею в виду рабочего человека — тоже удобней в таком положении быть. А ломиться в открытую дверь… — Он пожал плечами. — Не знаю…

Это был пробный шар. Бурганов остановился, заговорил медленно, взвешивая каждое слово.

— Ты, Гена, в рабочие поиграть решил. Но обижайся, я тебя этим не укоряю… Ты сегодня пришел, завтра — ушел, а мне, сам видишь, уходить некуда. Я останусь. Не по образованию или там по социальному положению — я в этом не разбираюсь особенно, — останусь рабочим по убеждению. Как это понимать? Сейчас скажу… Я приставлен к производству, которое есть основа всего человеческого благополучия. Понимаешь? Это значит, что раз так, раз я стою у источника или еще лучше скажем — у домны, — а ты ведь знаешь, что источник замутить нельзя, а домне нельзя дать погаснуть, — так вот, раз я стою здесь, значит, я за все отвечать должен, и отлучаться мне с моего поста нельзя.

Я это к чему говорю? Ты вот сейчас сказал: «Удобнее в таком положении…» А никакого такого положения нет. Это все от глупости. Зачем из рабочего культ делать? Стыдно мне, когда рабочего ублажать начинают, говорят ему всякие красивые слова, когда ему просто льстят, и все потому, что он — рабочий. Как же так? Пора уже, наверное, привыкнуть к тому, что все мы в одном доме живем, одно дело делаем…

— Горячо ты говоришь, Семен, — усмехнулся Геннадий. — Только все это из букваря, все это так правильно, что и повторять незачем.

— Ты спросил, я ответил…

Некоторое время они шли молча. «В рабочие поиграть решил, — повторил про себя Геннадий. — Ты смотри… Плохо играю, да? Или у него глаз точный? Другие меня приняли, а он… Или это просто так, в полемическом задоре?..»

— Может, пива зайдем выпьем? — предложил Бурганов. — Может, покрепче чего? Время у нас есть.

— Не могу, Семен. Мне сегодня в ночь на Делянкир возвращаться.

— Тогда конечно… Значит, по домам?

— По домам, — кивнул Геннадий. — Ты через недельку заезжай со своей контрольной, я как раз вернусь. Посмотрим, что ты там насочинял. — Он протянул руку. — Счастливо тебе, товарищ рабочий! Странное у нас знакомство, правда? Сперва мы с тобой о цене рядились, теперь вот о делах государственных рассуждаем.

— Диалектика! — рассмеялся Бурганов. — Ну, бывай…

Ближайший автобус был только вечером. Можно было бы, конечно, навестить Шлендера, но какое-то не то настроение. «Пойду-ка я в кино, — решил Русанов. — А что? Сто лет не был».

Возле клуба толпился народ. Все билеты были проданы.

— Лишнего билетика нет? — обратился он к первому попавшемуся парню.

— Сам ищу.

— А у вас? — спросил он стоявшую рядом девушку.

— А у меня есть, — рассмеялась она, и только тут Геннадий понял, что это Маша.

— Здравствуйте, Машенька! Вас мне сам бог послал. Хожу, понимаете, не знаю, куда себя деть… Как вы вчера доехали?

— Хорошо доехала.

— А у вас и правда есть билет?

— Правда. Подруга заболела.

— Знаете что? Давайте мы эти билеты выкинем к чертям собачьим? Духотища такая, а мы будем в зале сидеть. Да и картина, наверняка, дрянная. Согласны?

— А что взамен?

— А взамен мы пойдем гулять в парк, и я буду рассказывать вам всякие интересные вещи…

Перед отъездом Геннадий записал в дневнике:

«…И все-таки — кто же он? Я пока не понял. Игрок? Или заурядный карьерист? Или честный и недалекий парень, которому накрепко вколотили в голову прописные истины? Да ведь не такие уж они и прописные…

У Евтушенко есть строки: «Я верю в их святую веру; их вера — мужество мое. И тем я делаю карьеру, что я — не делаю ее». Вот эта последняя фраза — она-то и есть ключ ко всему. Или не так?..»

4

— Фокин, ты почему сказал, что таких лихих парней на кладбище много?

— Потому что они лихие… У нас знаешь, как говорят? Живым остаться есть только один способ — ездить по-человечески, зато помереть — дюжина способов, если не с гаком.

— А он очень лихой?

— Кто?

— Ну, этот… Русанов ваш.

— Чтобы очень, так нет. Однако есть… Но ты. Маша, различай — лихость лихости рознь. Один от глупости гоняет, другой — от умения. — Подумав, добавил: — Однако и от умения тоже на кладбище возят.

«Ну вот, — поежилась Маша, — теперь буду думать. Дура… Глупая дура. Чего это я?»

Потом она легла спать и провертелась всю ночь до утра.

Утром Фокин, как бы между прочим, сказал:

— Места на Делянкире не опасные. Хоть вперед поезжай, хоть назад — кривая вывезет. Раздолье… Не то что на трассе. Так что не опасайся очень.

5

Геннадий вернулся на Делянкир с подмогой. Вынужденный простой обошелся дорого — синоптики оказались правы, вода в Каменушке заметно прибывала, и за несколько дней надо было вывезти всю делянку, иначе лес уплывет к океану. Герасим выделил четыре машины и приехал сам. На железной печке круглые сутки кипел чайник и сушились сапоги. Спали кое-как. Ели на ходу. Смотрели на перевал — там по-прежнему клубились темно-лиловые тучи. Шли дожди. Таял выпавший на сопках снег. Вода в Каменушке пенилась.