Разлив Цивиля

— И кто же меня поминал? — поинтересовался Володя.

— Не знаю, что мне с тобой делать, — Александр Петрович принял строгое выражение лица и озабоченно покачал головой. — Где культура? Что за неумные шуточки, достойные фельетона?

— Да, по части культуры, товарищ Завьялов, мы еще находимся не на высоком уровне, — смиренно согласился Володя.

— Как же не на высоком. Подняли выше некуда… Ты погляди-ка… не туда глядишь, бери выше — чем не культура?

В крайнем на этой улице домике, около которого шел разговор, жили две сестры: Лизук и Катерук. Катерук уже в годах, но ей все еще не хочется отставать от младшей сестры, от молодежи, которая облюбовала ихний домик для посиделок. И получилось так, что и сестрам хорошо, весело, и молодежь, не стесняемая старшими, чувствует себя в этом доме свободно. И сколько знакомств завязалось в этом небольшом, всегда веселом домике! Сколько тихих признаний в любви слышали его стены!.. Правда, старики любят говорить: бери не ту, с которой на посиделках вместе был, а ту, с которой вместе ниву жал да сено косил. Но мало ли что говорят старики!..

И когда Завьялов сказал Володе: «Ты погляди-ка», — он сразу же обернулся к домику сестер. Дом как стоял, так и стоит. Разве что сенной двери почему-то нет на месте…

— Вот, вот куда гляди, — показал палкой Александр Петрович на ветлу рядом с домом.

Володя взглянул на ветлу и громко расхохотался. Высоко на ее сучьях стояла та самая дверь, которой недоставало сеням. А на двери мелом чья-то размашистая рука написала:

Володя смеялся, а секретарь райкома комсомола между тем хранил гробовое молчание. И так и не дождавшись, когда вожак сявалкасинской молодежи станет серьезным, Александр Петрович назидательно сказал:

— Не умеешь сплачивать комсомольский актив — раз. Любишь других критиковать, в чужом глазу и соринку видишь, а сам не любишь критики — два. Сейчас же снимай дверь — три.

— Да зачем же ее снимать-то? — с нарочитым простодушием спросил Володя. — Тем более, не я ее туда взгромоздил.

— Люди увидят.

— Ну и пусть смотрят. Все лишний раз улыбнутся… А вы не читали, товарищ Завьялов, что из всех витаминов, которые необходимы для нормального развития человеческого организма, самым необходимым является витамин смеха?

— Ты мне витаминами голову не морочь и зубы не заговаривай… Видишь, уже люди начинают собираться.

Действительно, несколько женщин, поглядывая на ветлу, направлялись в их сторону.

— Л это они увидели, мы стоим и руками размахиваем, им интересно стало, — нашелся Володя. — Так что лучше будет, наверное, если мы пойдем, а вы по дороге мне все, что надо, и выложите. К тому же, вы уж извините, я спешу по срочному и важному делу.

— Что еще за дело? — недовольно спросил Завьялов, но все же двинулся вслед за Володей.

— Партийное поручение… Мне сюда.

— В лес? — Александр Петрович и удивился и осердился. — Что еще за поручения могут быть в лесу?

— Бывает, Александр Петрович, — все так же смиренно и туманно ответил Володя. — Всяко бывает…

В конце-то концов после настойчивых расспросов секретаря райкома Володе пришлось сказать, куда и по чьему поручению он идет.

— Когда вернешься? — уточнил Александр Петрович. — Надо нынче же вечером собрать собрание.

— И с какой же повесткой дня, если не секрет? — в свою очередь, поинтересовался Володя.

— А вот надо узнать, что это за комитет посиделок действует у вас на селе. И почему ты собрал с комсомольцев взносы за три месяца вперед?

— Собрание нынче вечером у нас и так собирается. Однако же вопросы у нас есть поинтереснее ваших… Ну, я пошел, а то не успею к собранию. А вы пока можете найти моего боевого заместителя Саньку и с ним поговорить по душам. Большой привет!

Володя поднял руку, прощаясь до вечера с секретарем райкома комсомола, и решительно зашагал полевой дорогой.

Слегка прихваченный морозцем и уже начавший под солнцем снова мокреть, рыхлый снег шумно шуршал под ногами. На дороге снег пополам со льдом еще держится, а поля уже почти все черные, и по ним тоже черные, чинно и по-хозяйски неспешно, расхаживают грачи. Подойдешь близко — взлетят, но тут же снова опускаются. И при взлете видно, как от маха крыльев с ног падают комки влажной земли.

Скоро, совсем скоро начнется весенняя страда.

Вот бы о чем — о севе следовало бы поговорить с комсомольцами товарищу Завьялову, а не о какой-то двери на ветле!

Интересно получается: как только человек чем-то выделился, попал на какую-нибудь видную должность — про себя, прежнего, все забывает. Он уже не помнит, как бегал в коротких штанишках с вырезом в нужном месте, как лазил в соседский огород за огурцами или морковью. Главное же, он плохо помнит, что частенько то или другое делал не так, как надо, то в одном, то в другом ошибался — кто же не ошибается?! Попав на должность, человек главной своей задачей ставит учить и поучать других. А если так — ему надо обязательно выглядеть умным и ни в чем не погрешимым, и зачем же тогда помнить, что он, как и все остальные, когда-то бегал в коротких штанишках и не все делал так, как надо? Ему приятнее считать, что он с самого рождения уже был умным и ни в чем не ошибался. И в таком человеке остается только одна его должность, а самого-то человека и нет…

Зимой, приехав вручать Володе подарок ЦК комсомола, секретарь райкома произнес зажигательную речь:

— Видите, товарищи, как в нашей стране растут люди! Кем был Владимир Баранов? Никому не известным подростком. А теперь? А теперь он известный на всю республику кукурузовод. Кто его вырастил, вывел в люди? Мы вырастили, комсомол, удостоенный пяти орденов. Такова, товарищи, наша советская действительность!..

Что же с тех пор произошло с ним, «знаменитым на всю республику кукурузоводом»? А ничего. Не стал он, наверное, ни хуже, ни лучше. Но один раз не внял умным речам секретаря райкома, да другой, и вот уже тот не знает, что с ним делать…

Кому неизвестно, что сявалкасинский комсомольский секретарь — враг посиделок. Но ведь циркуляром те посиделки не запретишь: сидит молодежь — значит, интересно. Интереснее, чем в клубе. И надо думать не о запрещении, а о том, чтобы в клубе было интереснее, чем на посиделках…

Дорогу Володе преградил овражек, залитый водою, в которой плавали льдины. Овражек был нешироким, каких-нибудь два метра, и Володя смело ступил на льдину, рассчитывая с нее перешагнуть на другую сторону. Но льдина ушла из-под ноги в воду, он потерял равновесие и очутился посреди ледяного потока.

Выбравшись на берег, он сначала пошел, а потом побежал к лесному кордону. Ветерок, еще пять минут назад казавшийся Володе теплым и приятным, теперь пронизывал его, насквозь мокрого, до костей.

Ни брата, ни его жены — надо же так было случиться! — дома не оказалось. Запертый в доме их шестилетний сынишка Федюк сквозь двойные рамы окна кое-как объяснил Володе, что отец ушел в обход, а мать — в больницу, принимать ребенка.

— Нашли время рожать, — в сердцах выругался Володя. — Ни раньше, ни позже…

Зубы выбивали барабанную дробь. И даже яркое солнце ничуть не согревало.

Он забежал в баню. На полке́ лежали дрова и лучина на растопку. Но чем зажечь? Попросил у Федюка спички. Но разве их доверят ребенку?

Поняв безвыходность своего положения, Володя принес из сарая лом и вместе с пробоем выдрал замок, которым были заперты сени.

Соскучившийся по дяде племянник с радостным воплем подбежал к нему.

— Подожди, не до тебя, видишь, замерзаю, — пытаясь унять зябкую дрожь, остановил Володя малыша.

Он стал торопливо сбрасывать одежду, но окоченевшие руки плохо слушались. Оставшись голышом, Володя стал выжимать над стоявшим у печи тазом мокрую одежду. Федюк подавал ему поочередно рубашку, брюки, трусы. Поглощенные важной работой, они не услышали, как в избу вошла какая-то незнакомая женщина. Володе пришлось забежать за печку.