Человек находит себя

— Ксения Сергеевна, здравствуйте… Андрей Васильевич…

Женщина свела брови и долго, внимательно смотрела Тане в лицо.

Таня растерянно улыбнулась, как бы извиняясь за то, что стала такой «неузнаваемой». Наверно, это была та давняя, особенная Танина улыбка, не узнать которую было невозможно. Лицо Ксении Сергеевны вдруг посветлело.

— Неужели? Танюша? Родная! Девочка ты моя… Танюша! — восклицала она и, позабыв, что кругом люди, обняла ее, прижала ее голову к своей груди. — Девочка ты моя… Девочка ты моя… — Радостные слезы падали на Танины волосы, на лицо.

— Здравствуйте, здравствуйте, Таня! — говорил Андрей Васильевич и долго тряс ее руку.

Подошел троллейбус, и Громовы увезли Таню к себе. «Едем, едем скорее, — повторяла Ксения Сергеевна, — Георгий так обрадуется!»

Это было то радостное потрясение, какое Таня испытывала разве лишь в детстве от неожиданного чуда, вычитанного в волшебной сказке. Георгий в Москве! И мгновенно все отрывочные воспоминания, раздумья, мысли — от упавшей когда-то звезды до «Песни без слов», которую недавно сыграл Николай Николаевич, — все разом сбежалось в одну, пронзительную и нетерпеливую мысль: «Увижу!»

Никогда еще троллейбус не двигался так медленно, не были такими долгими остановки…

Таня вошла в квартиру Громовых и остановилась посреди комнаты. Перед нею стоял рояль. С открытой клавиатурой. С нотами на пюпитре. Рядом — этажерка из темного дерева, а на ней на всех пяти полках лежали ноты, ноты… До самого верха.

Георгия не было дома. Только скрипка его лежала на рояле. Таня не утерпела: подошла и тронула пальцами струны. Они слабо зазвенели, а она вздохнула и улыбнулась Ксении Сергеевне.

— Вы опять будете играть вместе, — сказала Ксения Сергеевна и объяснила, что Георгий ушел, должно быть, к товарищу и очень скоро придет: вон даже скрипку не убрал.

А Таня вдруг словно онемела: отчаянная радость встречи и внезапная боль от слов Ксении Сергеевны точно отняли язык, не дали сказать сразу же все то, что нужно бы сказать немедленно. К тому же Ксения Сергеевна ничего больше не спросила, усадила Таню на диван и, взяв за плечи, долго-долго вглядывалась в ее лицо. Потом порывисто и молча обняла. И, окончательно удостоверясь, что встреча эта наяву, сказала, глубоко вздохнув:

— Танюша… — Она поднялась, принесла ореховую рамку со стола и, подав ее Тане, села снова. — Вот… Последняя фотография. Не правда ли, как не похож он на того мальчишку, которого ты помнишь?

Таня долго вглядывалась в черты знакомого и такого неузнаваемого лица. Большие задумчивые глаза Георгия под чуть сведенными бровями показались ей грустными…

А Ксения Сергеевна рассказывала. Георгий, когда Таня отстала от эшелона, не давал покоя, все спрашивал, когда же в конце концов найдется Татьянка и что это за бестолковые люди, которые никак не могут найти всего только одну маленькую девочку. Легко сказать — найти! Где только не искали они, куда только не писали…

Таня слушала, закрыв глаза, и вспоминала ту промозглую ночь в эшелоне, когда Георгий укутывал ее, продрогшую, своим пальтишком, а у самого зубы стучали от холода. Ксения Сергеевна вскоре тогда проснулась и, ругая Георгия за то, что не разбудил ее, сняла с себя и пальто и жакет, укрыла сына…

В Москве они живут с этой весны. Георгий — артист филармонии и даже лауреат Всесоюзного конкурса исполнителей (Как! Разве Таня не знала об этом из газет?). Он кончил консерваторию в Свердловске.

— Танюша, родная, сколько ты для него сделала тогда, в детстве! Ты даже не представляешь себе. — Голос Ксении Сергеевны почему-то болезненно дрогнул. Она взяла Таню за руки, крепко сжала их. — Ты даже не представляешь себе, — повторила она и добавила: — Я так хочу, чтобы он скорее увидел тебя! Это такое счастье, что мы встретились. Наверно, ты кончала консерваторию здесь…

Ксения Сергеевна произнесла это утвердительно, не спрашивала, и Таня только было собралась сказать ей все, как в прихожей щелкнул замок. Андрей Васильевич, куривший у окна в кресле, сказал:

— Это он вернулся.

Послышались шаги за дверью. И все в комнате вдруг исчезло. Остались только бьющий в окно и затопляющий пространство солнечный свет, слепящая звездочка на чем-то блестящем в нише буфета да еще гулкие удары в груди и висках.

Георгий вошел. Таня поднялась навстречу.

Здравствуйте, — учтиво проговорил он, не узнавая Таню.

— Теперь не узнаёшь, а помнишь, покою мне не давал, спрашивал все: когда найдется? — срывающимся голосом сказала Ксения Сергеевна.

— Татьянка! — Георгий протянул руки.

Таня шагнула к нему. Она улыбалась, и крупные слезы стояли в ее глазах:

— Георгий… Георгий…

— Татьяночка… Как это ты… как это ты, — растерянно и радостно повторял Георгий. — Как это ты… — И сжимал Танины руки.

А у Тани перед глазами все колыхалась зыбкая и светлая пелена, похожая на теплый грибной дождик. Она без конца моргала, улыбалась Георгию и… не могла говорить.

Георгий отпустил наконец Танины руки, подбежал к роялю и, схватив скрипку, вскинул ее к плечу. Взлетел смычок…

«Песня без слов»! Таня не успела ни сказать хоть что-нибудь, ни подумать, ни даже пошевелиться. Она стояла как окаменелая и чувствовала то, что может чувствовать только человек, вдруг понявший, что он слеп.

— Татьянка! — Играя, Георгий повернулся к ней и шаг за шагом стал приближаться. Скрипка его пела. Летал по струнам смычок. То скользили, то метались по грифу пальцы. — Татьянка! Ну что же ты? Садись, подхватывай же скорее! ― Он глазами показывал на раскрытый рояль.

А Таня опустила руки и молчала. Все самое большое и важное из того, что она еще не потеряла в жизни, она теряла сейчас, в эту вот самую минуту. Георгий играл, и Таня по глазам его видела: он ждет.

— Танюша, ну что же ты? — почти в один голос сказали Ксения Сергеевна и Андрей Васильевич.

Таня на вдруг отяжелевших, словно льдом налитых ногах подошла к роялю и осторожно закрыла его.

Георгий опустил смычок. В комнате стало тихо. Было слышно, как тикают часы на руке Георгия.

— Музыки нет больше, — проговорила Таня непослушными, каменеющими губами.

Ксения Сергеевна замерла, обхватив щеки ладонями. Андрей Васильевич выронил на ковер сигарету из мундштука, ковер тлел и дымился, но этого никто не видел.

— Нету больше, — повторила Таня. — Я все сейчас расскажу.

5

…Таня кончила рассказ.

Георгий молчал. Ксения Сергеевна сидела, опустив голову. Андрей Васильевич бесшумно барабанил пальцами по ручке кресла.

Потом Георгий долго смотрел Тане в лицо. Растерянный, потрясенный и виноватый, подошел к ней. Взял руку. Спрятал в своих ладонях. Сжал.

— Прости, Татьянка.

Он сказал это совсем как тогда, в детстве, когда просил прощения за разбитый елочный шарик, за первый отчаянный мальчишеский поцелуй.

Страшная, сокрушающая слабость вдруг охватила Таню. Словно от пожатия горячих ладоней Георгия разом исчезли у нее все силы, которых когда-то хватило, чтобы выстоять в несчастье. И, тоже вдруг, наступила мучительная ясность: именно его, вот этого пожатия горячей родной руки, ждала всю жизнь, именно этого и не хватало постоянно; и всё ее воспоминания, раздумья, давние ее сны о музыке, так тесно переплетавшиеся с мыслями о Георгии, — все это было неосознанным и смутным предчувствием чего-то необыкновенного. Может быть, счастья.

И вот теперь, когда счастье это она ощутила близко, совсем рядом, оно представилось недоступным, немыслимым. Будто все, что произошло сейчас, — от опущенной крышки рояля до растерянного «Прости, Татьянка», — разом отодвинуло от нее Георгия.

Он увидел, как побелело Танино лицо.

— Татьянка, что с тобой?

Таня качнулась. Он поддержал ее за плечи. Подбежала Ксения Сергеевна, вскочил с кресла Андрей Васильевич.

— Что? Что, Танюша?

Но Таня уже овладела собой: никто не знал, каких сил это ей стоило.

— Пустяки. Просто разволновалась. — Она с трудом улыбнулась.