Любимые дети

Значит, дочь его — Зарина Герасимовна.

К остановке стекаются люди, собирается новая толпа, все повторяется, и, когда трамвай выскакивает из сумерек, я спрашиваю:

— Будем садиться?

— Не стоит, — отвечает он, Герас. — Лучше пешком пройтись, для здоровья полезнее. Вам в какую сторону?

Называю свою улицу.

— До моста дойдем вместе, — говорит он, разъясняя, — а дальше мне прямо, а вам направо, за Терек.

— И снова точно, — усмехаюсь, — направо и за Терек.

— Вы знаете, — жалуется он, — с тех пор как у меня машина, я стал меньше ходить и сразу почувствовал себя хуже. Отложение солей, одышка…

— «Жигули?» — спрашиваю, чтобы поддержать беседу.

— «Жигули» — это машина для молодежи, — говорит он. — У меня ГАЗ-24. Хочу мерседес купить. Один знакомый достал — солидная машина. Сорок тысяч отдал за нее.

— Не дорого? — интересуюсь.

— Она того стоит.

Идем, не торопясь, по тротуару, а сумерки сгущаются, и сразу становится морознее, или это мне кажется, — ах, пальтишко на рыбьем меху, туфельки бальные! — и я не могу ускорить шаг, чтобы согреться, к спутнику своему приноравливаюсь, а он моцион совершает, заложив руки за спину, ступает с тяжеловесным достоинством.

Скрежещет снег под ногами.

— Хороша жизнь, когда ты в кальсонах! — замечаю, постукивая зубами.

— Да, — слышу в ответ, — кальсоны обязательно надо носить. Молодежь смеется над ними, но это глупый смех, он оборачивается потом радикулитом, ишиасом…

— Ужас, — передергиваюсь, — подумать страшно!

— М-да, — повторяет Герас, и, возможно, это обращено не ко мне, и встретиться он должен был не со мной вовсе, а с другим человеком, которого тоже зовут Аланом и у которого есть друзья-приятели на Чукотке, в Гренландии или на Аляске, которые могут снарядить небольшую экспедицию, убить белого медведя, снять с него шкуру и наложенным платежом выслать ее некоему Герасу, который купит к тому времени белый мерседес и, получив посылку, выстелет его изнутри белой шкурой безвинно погибшего зверя. Свести их должен был кто-то третий, общий знакомый, наверное, но на трамвайной остановке оказался другой Алан, то есть я, и, совершив ошибку и не догадываясь о ней, мы стоим посреди тротуара, беседуем на светские темы, и Герас все не решается перейти к делу, и это может длиться час или два — в зависимости от склонностей его и привычек, — а то и сутки или двое, и когда он заговорит о шкуре наконец, мне, окоченевшему, останется только руками развести — простите, мол, ошибка, — или сказать в утешение ему, что знакомых чукчей и эскимосов у меня нет, но есть приятели-масаи, которые запросто могут убить леопарда, снять с него шкуру и переслать ее с оказией все ему же, Герасу, который купит к тому времени золотистый мерседес и, получив посылку, выстелет его изнутри леопардовой шкурой. Поскольку я человек слова, а друзей среди масаев у меня нет, мне придется либо самому отправиться в Африку, чтобы исполнить обещанное, но это круто изменит мою судьбу и в результате появится третий Алан, копьеметатель и зверобой, либо, сохраняя свое естество, добыть в родных широтах суслика, но мерседес, белый или золотистый, выстеленный изнутри сусличьей шкурой, вряд ли произведет впечатление на уличных зевак и вместо предполагаемого восторга может вызвать недоумение и замешательство даже, и, опасаясь этого, а возможно, и подозревая ошибку, Герас произносит слова, которые могут служить хоть и запоздалым, но паролем:

— Спасибо, что вы не оставили мою дочь в беде.

Ситуация проясняется, по ошибка, как таковая, налицо: я не мог бросить его дочь в беде потому хотя бы, что до этого не был с ней знаком.

— О чем вы говорите? — отвечаю. — Какая тут может быть благодарность?

«Божеское дело делаем», — сказал о том же самом таксист-клятвопреступник.

— Когда муж оставляет семью, все его винят, — покачивает головой Герас. — Но и когда жена подает на развод, тоже во всем обвиняют мужа.

— Таков институт брака, — вздыхаю сочувственно.

— Фируза неплохая женщина, — говорит он, — но если двое не сошлись характерами, зачем искать виноватых? Зачем настраивать против меня дочь? Вы не поверите, но я узнал о несчастье от посторонних людей.

Снова вздыхаю, но молча на этот раз.

— У меня давно уже другая семья, — продолжает Герас, — двое сыновей подрастают, — он оживляется, — одного хочу по пушному делу пристроить, другого по кожевенному.

Ага, ликую, значит, не зря мне мерещились суслики, медведи и леопарды!

— Кожи и шкуры! — усмехаюсь. — А сами вы чем занимаетесь? — спрашиваю. — Если не секрет, конечно.

— Я между тем и этим, — отвечает он. — Заведую небольшим производством в системе местной промышленности.

— Шкуры и кожи? — веселюсь.

— Верный кусок хлеба, — откровенничает он.

— С маслом? — интересуюсь.

— Хочешь жить, умей вертеться, — пожимает он плечами.

— Тетю Пашу знаете, тетю Пашу? — дурачком прикидываюсь, под Канфета работаю.

— Нет, — он вопросительно смотрит на меня. — Кто такая?

— Старушка, — сообщаю, — тоже бизнес делает.

Он отворачивается от меня — обидевшись ли, озлившись? — и трогается с места, променаж продолжая, а тротуар здесь занесен снегом, сквозь занос пробита глубокая тропка, почерневшая от многих подошв, и Герас цепляет полами строгого профессорского пальто снежную крупу с высоких отвалов, а я иду следом, приплясывая и отогреваясь понемногу, и, слышу, он говорит, то ли жизнь обдумывая, то ли утверждая себя в ней, о детях своих рассказывает:

— Сыновьями я доволен. Воспитанные, послушные и учатся неплохо. Не отличники, конечно, но это и не нужно, я считаю. Голова у человека должна быть свежей, а то, знаете, как бывает: начитаются книг, запутаются и сами уже понять не могут, что им нужно от жизни.

— Книги только дураки читают, — соглашаюсь, — умному и так все ясно.

— Вы шутите, конечно, — говорит он, — но в каждой шутке есть доля правды. Вы слышали, наверное, такую загадку: что лучше, быть больным и бедным или богатым и здоровым?

— Тут уже не доля, — усмехаюсь, — тут все чистая правда.

— Сыновьями я доволен, — продолжает он, — но и от дочери не отказываюсь и не отказывался никогда. Она ведь первая у меня, Зарина. Вы знаете, что такое первый ребенок?

— Нет, — отвечаю, — я был вторым.

— Первый ребенок — это счастье, — произносит он мечтательно.

— Простите, — прерываю его, — но я вынужден задать вам нелицеприятный вопрос.

— Пожалуйста.

— Зачем же вы отказались от своего счастья?

— М-да, — вздыхает он. — Разве я отказывался? Ну, не сошлись мы характерами с Фирузой — что тут особенного? Люди и до нас расходились и будут расходиться, по все это можно делать по-человечески. А у Фирузы одно было на уме — отомстить. То, что она от помощи отказалась, денег не брала — это еще полбеды. Но она ведь дочь против меня настроила. Зачем, спрашивается? Чтобы показать мне, какой я подлый? Но в чем моя вина? Ушел к другой женщине? — он снова вздыхает: — Сердцу ведь не прикажешь… Уж лучше бы она подстерегла меня где-нибудь и зарезала, честное слово!

— Повесила, распяла, отравила, — перечисляю возможные варианты. — Вряд ли вам понравилось бы это.

— Ну, и чего она добилась в конце концов? — сердится он. — Кем вырастила дочь? — головой сокрушенно покачивает. — Как-то я пришел на эти гимнастические соревнования, посмотрел на Зарину и чуть не заплакал. Красивая взрослая девушка кувыркается, как маленькая, позорит себя перед людьми… Вот и докувыркалась…

Только бы не заплакал, опасаюсь, но он говорит вдруг спокойно.

— Подождите минутку, со знакомым поздороваюсь.

Навстречу нам идет человек средних лет, ведет хорошенькую девочку лет трех, внучку, наверное, а может быть, и дочь, и Герас наклоняется к ней, улыбаясь умильно:

— Здравствуй, Мадиночка.

Я прохожу мимо них, останавливаюсь неподалеку, ожидая, и слышу тоненький голосок:

— Здравствуйте.

Герас выпрямляется и, обменявшись рукопожатием то ли с дедом, то ли с отцом девочки, говорит: