Дурная компания

Я еще не догадывался о том, что мой сон был пророческим.

Глава 13. Академик

Прямой, широкий и светлый бывший Ленинский, а ныне уже кто его разберет какой, проспект пронизывал Москву, как стрела. По обеим сторонам его тянулись многоэтажные сталинской постройки дома, иногда запущенные, частью заново отремонтированные и массивными бельэтажами своих отштукатуренных балконов напоминавшие о прошедших временах, когда все в государстве было массивным, централизованным и упорядоченным.

Когда-то, Бог ты мой, было это все или не было, ранним прохладным утром из глубоких подъездов этих домов выходили молодые курсанты с голубоватыми погонами и иезуитским взглядом, обрюзгшие генералы в грязно-зеленоватых мундирах, украшенных орденскими планками и погонами, их полные жены в вычурных платьях, профессора в черных пиджаках и подрастающие нигилисты-шестидесятники, долговязые, худые и прожорливые, вечно жующие бутерброды и читающие "Новый мир". За высокопоставленными советскими специалистами и военначальниками подкатывали "Чайки" и "Волги", жители рангом поменьше спешили к метро или толкались, пытаясь пробиться сквозь толпу к подножкам утренних, промытых троллейбусов, снующих как жуки взад и впред по проспекту мимо прохладных, тенистых витрин магазинов Гастроном с рядами белых бутылок из-под кефира, фальшивыми гипсовыми сырами и связками колбас.

Все это было в далеком прошлом. Тени бывших высокопоставленных обитателей домов сталинской постройки тускнели, из темных подъездов со стойким запахом кошачьей мочи бочком выходили старухи, одетые в обшарпанные старые пальто и закутанные в подобие меховых платков, ковыряли палками снег и, щурясь, смотрели вверх на яркое зимнее солнце. Уже давно не подъезжали к подъездам "Чайки" и "Волги", а по площади Гагарина носились мерседесы и джипы, набитые странными типами, напоминающими гибрид первых секретарей райкомов с лидерами сицилийской мафии.

Проспект катился от Каменного моста мимо знаменитого серого дома правительства, казалось, еще хранящего память о ночных вызовах в Кремль и драмах, разыгрывавшихся в его стенах, мимо широкой бывшей Октябрьской площади, Первой Градской больницы и площади Гагарина с металлической иглой-шпилем, на юг, оставляя в стороне Нескучный сад и старый особняк Президиума Академии наук, корпуса академических институтов, гордую неоновую надпись "Атом на службе социализма" и магазин "Изотопы". Проспект уходил все дальше и дальше, минуя справа шпиль университета и, наконец, сливаясь с перелесками и новостройками у самой окружной дороги.

Академик вошел в свой кабинет и посмотрел в окно на сосны, покрытые белоснежными сугробами, голубое прояснившееся небо, соседний корпус, проглядывающий сквозь сосновую рощицу, наполовину заваленные снегом фонари, стоящие по сторонам пешеходной дорожки. Лучи солнца били в длинные стеллажи с книгами, освещали горы бумаг, лежащих на столе, пузырьки, колбы, пробирки с порошками и нагромождение блестящих кристаллов.

Настроение у него было хорошее, всего вчера наконец удался замечательный и давно задуманный эксперимент. Результат оказался неожиданным, и разрозненные факты постепенно начинали складываться в цепочку, стройную, изящную последовательность логических выводов и расчетов.

Он вспомнил свою молодость, Ленинград, ставший теперь снова Санкт-Петербургом, великих лысоватых столпов науки и учителей в черных костюмах, измазанных мелом, деревянные лакированные кафедры, столы, покрытые зеленым сукном, бумаги, серый простор Невы и чуть сладковатый запах старого дерева. Свежесть, золотой век науки, только что создавшей квантовую механику и атомную бомбу. Какие люди ходили по этим коридорам и читали им лекции! Гиганты, непонятно каким образом пережившие революцию, голод и террор, рафинированные интеллигенты, с безукоризненно чистым, дореволюционным русским языком, с широчайшим кругозором, профессионалы, дотошные и цепкие, преданные своей профессии, мелкие осколки старой элитарной России. Они несли свои знания и потенциал им, молодым, следующему поколению, сами постепенно уходя в небытие и вымирая один за другим.

Парадоксально, расцвет науки приходился на годы жесточайшего террора, колоссальных лишений народа и чисток интеллигентов. Россия, эта удивительная страна. Какой же потенциал был ею накоплен, если смогла она пережить такое и все равно быть родиной колоссальных научных идей и открытий. Кто это сказал? Страна, как мать, пожирающая своих детей.

Академик с грустью вспомнил, как великие старики уходили в прошлое и все как-то мельчало. В течение нескольких десятилетий на его глазах куда-то исчезала та одухотворенная атмосфера творчества, все меньше оставалось рядом людей большого масштаба, все больше становилось безликих, серых, помятых и ограниченных полуученых-получиновников, стремящихся урвать побольше благ, получить власть и доступ к иностранным командировкам, завидующих и устраивающих подлости, сидящих на партийных собраниях…

Академиком он стал сравнительно недавно, когда порядки в Академии изменились и политические игры уже не играли решающей роли. Да он и вправду не был типичным академиком - на заседаниях не сидел, бегал с утра до ночи с учениками, сам вытачивал детали на токарном и фрезерном станках, просиживал допоздна в своей лаборатории, грешил литературой, пил водку и спал у каких-то полузнакомых людей. Удивительное чувство откровения и суеверного ужаса, возникавшего у него в душе в те моменты, когда приходилось сталкиваться с чем-то новым, было для него целью жизни, жажда этого ощущения засасывала и заставляла трудиться днями и ночами, забывая обо всем…

Академик поглядел в окно. Свежесть открывавшегося снежного пейзажа, залитого ярким солнечным светом, голубые тени на снегу, напоминали, что февраль уже на исходе и близится весна. Действительно, свет уже был какой-то весенний. Вскоре на снегу появятся проталины, и вдоль дорожек потекут небольшие ручейки, обнажающие прошлогоднюю жухлую траву и грязную землю. "А все-таки, стоит жить!" - подумал он. Вчерашние эксперименты сидели внутри, он отгонял от себя мысль о предстоящей работе, как гурман, предвкушающий изысканное блюдо, но результаты экспериментов то и дело прорывались наружу, вызывая теплые волны радости и изумления.

Огромный академический институт в последнее время был каким-то полупустым и запущенным. В актовом зале уже, казалось, никогда не будут проводить некогда знаменитых семинаров, окна в нем заросли паутиной. В туалете засорились сливные бачки, и дверь заколотили досками. Проходя мимо академик инстинктивно прикрывал нос ладонью. Почти все толковые ребята разбежались, кто подался за рубеж, а кто бросил невыгодную науку и перепродает какую-то дрянь. Так проходит слава мира.

Институтом теперь заправляли непонятные личности. Серый, весь какой-то выцветший, с кадыком на шее и туповатым взглядом сельского недоумка бывший секретарь профкома сидел в дирекции и с умным видом ставил свою подпись на многочисленных бумагах. Академик помнил его еще студентом, непонятно каким образом попавшим в университет, видимо, для поддержания пропорционального классового состава студентов. Он был редкой дубиной, заикался от страха на экзаменах, жалко тряся своим худым кадыком, закатывал белки глаз и вызывал одновременно жалость и отвращение. Спасали его происхождение, комсомольская должность и активное участие в строительных отрядах, поездках в колхоз на сельскохозяйственные работы и в общественных митингах. Ходили слухи, что он был доверенным осведомителем КГБ, и студенты при его появлении переводили разговор на другие темы, торопливо тушили сигареты и расходились по комнатам.

Как-то раз серым апрельским утром академик увидел его раскрасневшимся, с мегафоном, выстраивающим сотрудников в шеренги и руководящим раздачей транспарантов. Он был одет в длинное кожаное темно-коричневое пальто и почему-то так и хотелось нацепить ему на рукав черно-красную свастику и послать сниматься в фильмах про становление фашизма в Германии.