Сибиряки

Житова разбудили частые тревожные гудки автопункта. Житов вскочил с кровати, бросился к окну. Никаких признаков пожара. В мутной глубине ночи едва обозначались темные силуэты заленских сопок. Белые острые лучи фар черкнули по сопкам, берегу Лены. Вторые, третьи…

Пронзительно, истошно завыла судоверфевская сирена:

И-а-а-а-и…

Житов быстро надел рабочий костюм, полушубок, опрометью кинулся коридором, лестницей, вниз, наружу. По тракту уже бежали люди, вскакивали в кузова попутных машин, кричали, размахивали руками. Крики, гудки, рев моторов, и надо всем этим жуткое, щемящее душу:

У-у-у-у-у-а-а-а-а-и-и-и…

— Перекат! Наледь! Прорвало дьявола!..

Крики, вой, ругань!

Житов вскочил в первую попутную машину, где уже было несколько человек, пробрался к кабине. В ярком освещении фар бежали с фонариками, с факелами люди. Люди бежали и по ледянке. Целая колонна машин запрудила трассу, а далеко впереди уже виднелись густые клубы тумана, закрывшие собой высокие «щеки» Заячьей пади. Теперь уже сомнений не было: прорвало самый большой перекат. Случилось то, чего больше всего боялись транспортники. И люди спрыгивали с машин, обгоняя и подталкивая друг друга, бежали к месту катастрофы, туда, где уже, как встревоженный улей, гудела огромная толпа качугцев.

Житов с трудом пробился в плотном людском месиве к перекату, к свободному от толпы клочку льда, на котором несколько смельчаков молча возились с какой-то лодчонкой, тулупами и баграми. А впереди в двух шагах от них, красноватые в свете факелов, стремительно рвались вверх клубы пара, бушевала невидимая за ними вода. И где-то там, еще дальше, затопленные ею машины, водители… А вокруг море коптящих огней, притихшие в напряженном ожидании люди, дьявольский мороз, темень.

Тупой, безотчетный страх охватил Житова. Страх перед взбунтовавшейся стихией, перед воображаемой картиной бедствия: сброшенные с машин несчастные люди, беспомощно барахтающиеся в бешеном ледяном потоке, захлестнутые наледью опрокинутые машины… И ведь он, именно он, Житов, виновник случившегося…

— А ну в сторону!.. А ну раздвиньсь!..

Житова оттеснили, пропуская вперед грузовик. Десятки рук потянулись, откинули борта кузова, стащили на лед еще одну плоскодонку. Что они? Уже не собираются ли плыть на этих скорлупках? Это же безумие!..

— Толкни, братцы!

Житов видел, как трое уселись в первую плоскодонку, протянув стоявшим на льду багры, как несколько человек грудью уперлись в эти багры, двигая в кипящий перекат утлую моторную посудинку. Вот нос лодки уже скрылся в яростных клубах пара, один за другим потерялись в них седоки и наконец сама лодка. В наступившей на мгновенье тишине до Житова донесся треск быстро удалявшегося моторчика… А смельчаки подтягивали к перекату уже вторую лодчонку. Знакомый Житову охотничий малахай поднялся над нею. И опять:

— А ну, толкни, братцы!..

— Семен Петрович… замерзаю я…

— А ты крепись, Ваня Иванов… Крепись, милый… Чего у тебя замерзает-то?

— Ноги, Семен Петрович… спина тоже…

— Эх ты, сердешный… Сейчас, родной, согреемся.

Воробьев кутал, прижимал к себе Ваню, хотя у самого уже занемели ноги и рука, обнимавшая Ваню. Боли от холода не ощущалось, не гнулись пальцы, и только зубы стучали как в лихорадке. Повсюду пухлой сырой ватой стоял туман, заволакивая и чернеющие крутые берега, и звездное небо, и лунный диск, а внизу злобно билась о холодную сталь бурлящая наледь.

— Крепись, Ваня Иванов… Крепись, милый… Скоро уж светать станет… Не дадут нам замерзнуть… Да ты не спи, не спи только!..

— Страшно, Семен Петрович…

— И страшного ничего нет. Страшное теперь позади… Зато водителем будешь… настоящим…

Воробьев прислушался. Где-то со стороны Качуга нарастал мерный глухой рокот.

— Самолет!.. — обрадованно вскрикнул Воробьев, — самолет, слышишь?

— Самолет!?. Правда?!

— Ну вот, а ты говоришь, не найдут. Нашли уж!..

Самолет быстро приближался. Гул его мотора становился все явственней, громче. Вот он уже близко, близко… проклятый туман! Неужели туман не даст увидеть их самолету? Гул уже оглушительно резкий. И вот уже мутная крылатая тень с грохотом пронеслась над коченеющим Воробьевым, скрылась в тумане. И хотя самолет прошел почти над самой кабиной, сердце Воробьева болезненно сжалось: увидел ли, заметил ли пилот их машину?

Не выглядывая из-под тулупа, Ваня спросил:

— Семен Петрович, ну что, видели?

— Самолет? Видел, Ваня Иванов, видел…

— А он нас?

— И он нас видел, родной…

— Ой, правда!?. Семен Петрович?!

И от того, как обрадованно закричал Ваня, Воробьеву стало теплее, легче.

«Может, и правда недолго ждать?» — вздохнул он.

Но ждать пришлось долго. Уже рассвело, и туман, отступая, засеребрился в первых лучах солнца, а помощь не приходила. Вода — теперь ее было видно — начала убывать, и течение ее становилось медленным и ленивым. Крылья, фары и даже кузов машины покрылись толстой ледяной коркой. И снова ровный, нарастающий гул мотора. Теперь уже со стороны Жигалово.

«Что это, не моторка ли?» — сквозь одолевавшую дрему с надеждой подумал Воробьев и насторожился.

Но это был тот же самолет. На этот раз самолет был уже хорошо виден. Самолет пролетел над машиной, сделал круг и улетел дальше.

— Семен Петрович, опять самолет?

— Опять, Ваня Иванов…

— Скорей бы… ой, Семен Петрович!..

— Скоро, Ваня Иванов, скоро… не спи только, не спи, родной…

«Ну, теперь-то и я вижу, что заметил… Успеют ли?» — и Воробьев снова принялся тормошить Ваню.

— Не спи, парень!.. Крепись, Ваня Иванов!.. Водителем будешь!..

А в голове одна мысль: «Неужто так вот и придется погибнуть? Ни за что, ни про что…»

И снова долгие, томительные минуты.

Теперь Воробьев мог шевелить только корпусом: ноги и левая рука, обнимавшая Ваню, совсем застыли. Зубы перестали стучать, и необоримо тянуло ко сну. «Что это? Конец?..»

Перед глазами поплыли кривые иркутские улицы… домик… жена… Какая она опять молодуха!.. Чему она смеется?.. Подходит, кладет ему на руки что-то живое, теплое… Да ведь это же сын!.. Сын!.. Сынок мой!.. А жена машет ему рукой, хохочет… И смех ее какой-то глухой, стрекочущий, совсем как игрушечный моторчик…

…Воробьев не слышал, как подошла, ткнулась в машину моторная лодка, как чей-то голос окликнул с нее:

— Эй, кто тут? Живы?..

Наледь разлилась на целых двадцать пять километров, затопив обе широкие колеи ледянки, унеся с собой все, попавшееся ей на пути: бревна, вешки, сломанные кузовные доски и брусья, начисто смыв сугробы обочин. Десять машин, вмерзшие в наледь, надолго остались на Лене. Вслед за первой хлынули наледи и других перекатов. Потоки разливались на многие километры, успокаивались и замерзали, а через три дня новые взрывы грохотали над Леной и новые наледи устремлялись по льду, снося на своем пути все, что осталось от первых.

Таких наледей еще не помнили старожилы. Даже для них это было в диковину. О возобновлении перевозок нечего было и думать. Попробовали возить грузы, пользуясь затишьями, от одного переката к другому, но на один такой рейс уходило так много времени, что водители сразу же отказались от этой затеи.

— Вот тебе и ледяночка! — вздыхали они, как о чем-то родном, но безвозвратно потерянном. — Неужто так и сидеть будем? Думать, решать надо, братцы!

— Поторопились, видать, с ледяночкой.

— Да что там поторопились — осрамились! Послушали Позднякова, а выходит, что зря.

— Воробьеву, говорят, ногу отнимать будут.

Вскоре же по приезде в Качуг Поздняков и Танхаев были вызваны в райком. Теплов — он уже ждал — к немалому удивлению Позднякова встретил их приветливей, чем обычно.

— А, приехали! Ну-ну, заходите. Ну как? Что отвечать будем? — Он пододвинул к Позднякову целую пачку телеграмм.