Светлые города (Лирическая повесть)

— Не читайте на солнцепеке! — не выдержав, сказал ей Петр Ильич.

Она чуть вздрогнула, подняла на него глаза. Какую-то долю секунды лицо ее было по ту сторону реальности, в странице, от которой она только что оторвалась.

Его окрик был для нее неожиданным, ее лицо не успело подобраться. Оно выразило сперва изумление, потом любопытство и, наконец, отчетливое желание понравиться. Непосредственность этого выражения, которое она не успела скрыть, была почти комической. Первое, что она принялась делать, очнувшись, — это оправлять растрепавшиеся волосы.

Когда девушка выпрямилась, книга свалилась с ее колен, захлопнулась.

Петр Ильич прыснул. Он рассмеялся из-за наивности этого не скрытого женского выражения. Девушка не поняла, над чем он смеется, и несколько потерявшись, стала смеяться в ответ.

Это было одно из тех женских лиц, где все в отдельности вполне нехорошо, а все вместе прелестно.

— О, спасибо, — сказала она. — Я начала читать, когда здесь была тень.

Она подобрала упавшую книгу и легко приподнялась с камня.

Все в ней было изящно — маленькое, легкое тело; платье, должно быть самодельное, очень короткое, обнажавшее стройные ноги; и то движение, в котором она как бы застыла перед незнакомым человеком, — безыскусное и вместе с тем чрезвычайно кокетливое. Девушка выглядела так, словно только того и ждала, чтоб оторваться от книги и с кем-нибудь поболтать.

— Вы только что купались? — спросил Петр Ильич. (Ее влажное полотенце сушилось на камне.)

— О, да… А вы меня, должно быть, видели сверху? На пляже не было ни одного человека.

Он промолчал.

— Когда я одевалась, вы тоже стояли наверху?

— А как же, — поддразнивая ее, ответил Петр Ильич. — В следующий раз вы будете осторожнее. Я не хотел, конечно, подглядывать, но… так получилось.

— А когда я отжимала купальный костюм, — ужаснувшись, спросила она, — вы тоже были наверху?

— А как же, — ответил Петр Ильич. — Куда ж мне было деваться?! Ведь я шел к озеру.

Она догадалась, что он шутит, по той смешливой дерзости, с которой он это говорил, но подхватила шутку на лету и ответила:

— Тогда вам предстоит ещё раз увидеть, как я купаюсь. Собиралась домой, но так жарко…

Разговаривая, они шли вниз по тенистой пустынной аллейке. Она размахивала закрытой книгой, сорвав с ветки листок, рассеянно жевала его…

— Вы местная?

— Да, то есть нет… Я учусь в Тарту, приехала на каникулы… К своим старикам.

Она говорила по-русски свободно, с едва уловимым акцентом и особой певучестью, словно бы конец каждой фразы оканчивался вопросом, она разговаривала доверчиво и вместе кокетливо, заглядывая сбоку в лицо Петру Ильичу. Не расспрашивала, откуда он и что делает в парке. Он оценил ее деликатность и не стал говорить о себе.

— Меня зовут Лейда, — вдруг сказала она.

— А меня — Петр Ильич. Будем знакомы, Лейда.

Она начала забавлять его.

Дойдя до обрыва, они глянули на пустынный берег широкого озера, лежавшего внизу. День был не только жаркий, но и совершенно безветренный. Озеро пламенело под солнцем, похожее на зеркало, повернутое к небу.

Когда они стали спускаться к берегу по наклонному спуску, где трудно было сохранить равновесие и хотелось бежать, она, заметив, что он сдерживает шаги, протянула ему руку спокойно и доверчиво. И они вместе помчались с крутизны. Вслед за ними летели вниз галька и мелкие камни, крутой спуск заставлял их бежать все быстрее, быстрей.

Она была легче Петра Ильича, бежала лучше и как бы тянула его за собой на буксире.

Сбежав вниз, они поглядели друг на друга и рассмеялись. Он запыхался и, чтобы это скрыть, заслоняя рукой лицо, снял темные очки. По глазам, по быстро зажмурившимся векам наотмашь ударило солнце. Он медленно разлепил веки.

На дальнем берегу озера — пологом берегу — не видно было ни дорог, ни человечьего жилья. Деревца, пригнувшиеся к воде, отражались в ней, — но не листвой, а слитной тенью. А здесь, на ближнем берегу, — на том берегу, где они стояли, была широкая гряда песков. Валуны — крутолобые, черные, большие камни. Они повсюду. Ведь это Эстония.

Ни души.

А ширь-то какая, а даль… Топи, поросшие камышами. Завороженная жизнь вот этих белых толстых цветов, распластавших на воде свои сочные листья.

Солнце, тишина, покой, простор! Здесь можно обжигать кожу, плавать, швырять камешки в это гладкое, как листок, озеро. Здесь можно дремать, накрывши голову газетой, или отойти под тень вон тех деревьев, растущих тут же на берегу, там, где кончается гряда песков.

Но Петр Ильич не спешил раздеваться.

— А вы разве купаться не будете? — спросила Лейда.

— Не знаю…

— Так жарко, — сказала она. — Дома ждут, но я хоть окунусь.

Он сел на песок, почти лег на него, опершись о локти, чувствуя под ладонями, какой он теплый, этот песок, как хорошо его пригрело солнце. Набрав песку в ладонь, стал тихонько пересыпать его. Теплый песок тек тоненькой неколеблющейся желтоватой струйкой…

Раздевшись, она выбежала из-за камня в купальном костюме, с волосами, подобранными вверх шпилькой, очень маленькая, похожая на цирковую гимнастку. Подбежала к озеру, быстро-быстро перебирая узкими детскими ступнями, не оглядываясь на Петра Ильича. С маху плюхнулась в воду и тихо сказала: «Уф!..»

Поплыла… Отчетливо слышался каждый всплеск под ее ладонями. Вот вытащила из воды камышину. Стебель камышины длинный-предлинный и волочится по воде.

Вышла и отряхнула голову, как его Вика… Да, да… как щенок, который отряхивается после купанья. На затылке сделались мокрыми ее легкие волосы, подколотые шпилькой.

Она заметила, что он глядит на нее, вернее, почувствовала это, вытащила из волос шпильку и, встав па носки, побежала к валуну, где спрятала одежду. Его тронуло комическое выражение, с каким она поднялась на цыпочки, чтобы сделались длинней ноги. Он подумал: «И как ей не лень?! — такое заботит только детей и очень юных девушек».

— Лейда, — сказал ей Петр Ильич, — дома вас, должно быть, заждались, давайте-ка побыстрее… Да и я, пожалуй, пойду — закушу… Щей хочется, — нет терпения.

Они шли по улицам города, оба разомлевшие от жары. Но привычно-наблюдательный глаз Петра Ильича отмечал: витрины магазинов с пропылившимися и выгоревшими товарами; лотки и лоточки; крыши домов — черепичные; фасады — разукрашенные лепниной.

Вот центральная площадь с изломанным фонтаном. И голуби, неизменные голуби. Окунают головушки в стоячую воду.

Косясь в сторону Лейды, Петр Ильич забавлялся ею, как забавлялся бы котенком, любым невыросшим зверенышем: животной, трогательной, бессознательной грацией малюсеньких, недавно родившихся тигрят, львят, кенгурят из зоосада — с площадки молодняка.

— Сколько вам лет, Лейда?

— Двадцать три года. Я в этом году кончаю институт. А что?

— Ничего. Так просто, — ответил он. И вдруг, остановившись, поддел ее нос указательным пальцем.

— Я рассержусь, Петр Ильич, — сказала она.

— А потому, что не надо врать! — ответил Петр Ильич. — Сейчас спрошу у вашей мамы, сколько вам лет. Не может быть, чтобы вы были старше моей дочери.

— О, вы можете спокойно говорить мне «ты», — ответила она, — но мне на самом деле двадцать три года. А с матюшкой вы не поговорите, она ни слова не понимает по-русски. Нет, правда! Вот и мой дом.

Это был деревянный, одноэтажный особнячок, обнесенный низким частоколом. Дом как дом. Во дворе большая лохматая собака. Сидит и дремлет. Прошел по двору человек с чуть бабьим лицом. Лицо его чем-то смахивало на женское, видимо из-за опущенных мускулов около подбородка, что редко бывает у мужчин. Он был в темной рубахе и в мятых брюках. Через плечо его был перекинут половичок. Старик, должно быть, только что его выбивал.

Прошла по двору женщина, сухая, очень прямая и высокая, в прическе перманент. Не иначе как «матюшка», которая не понимала по-русски.

Петр Ильич и Лейда стояли на противоположной стороне улицы. Она не только не пригласила его войти, но даже как бы слегка заколебалась, и он понял, что не следует провожать ее до калитки.