Овраги

— Познакомься, Тимоха, — Катерина подвела его к столу. — Это сам секретарь райкома Орловский, это товарищ Платонов, а это Митя. Знакомься, Митя, не бойся. Это наш активист — Тимофей Востряков. Любитель казанки пулять. На прошлой неделе женился.

— Тимоха женился! — воскликнул Пошехонов. — Да как же это… как сказать… Да ведь он же мал!

— Мал, a женилка выросла, — пояснил Емельян. — Ты, дед, промигал Верку-то с Хороводов, вот он ее и подобрал. Дуванова знаешь небось? Николая Семеновича. Который в Хороводах лавку держал. Вот евоную Верку и взял.

— Дуванова? — удивился Пошехонов. — Николая Семеныча?.. Да как же ты, голоштанник, к такому козырному тузу пробился?.. Как насмелился?..

— Вера сама прибегла, дедушка, — отвечал Тимоха. — Тесть ее домой увез, на замок от меня запер, а она обратно ко мне прибегла. Там, в Хороводах, всех под нуль стригут, в колхоз загоняют, а она не желает. Вчерась тесть сам в гости пришел и корову пригнал. Стельную.

— Ему что! — завидовал Пошехонов. — Одну привел, три осталось.

— Две осталось, — улыбаясь, поправил Тимоха. — Третью зарезали.

— Выходит, помирились? — приставала Катерина. — Не серчает?

— Смирился. Корову подарил. Благословил отцовским благословением.

— Что ж ты с коровой будешь делать?

— Чего с коровой делать? Доить.

Митя бросил писать и стал, так же как и все, смотреть на Тимохину улыбку. Видать, не часто доводится людям лицезреть абсолютно счастливого человека.

— Где корову держать станешь?

— А в избе. К весне назему накопим, хлев слепим. Николай Семенович обещал ржаной соломки на крышу. Будет у нас с Веркой свое хозяйство, а у Княжны — свои хоромы. Садик заведем. Стол в садике вкопаем. Телок подрастет — лисапед куплю! — неожиданно кончил Тимоха и сам испугался, поверят ли.

— Дадим ему коня? — шутливо спросил Пошехонова Семен. — Ну, коли ты согласный, тогда и мы все согласные. Беги к своей Верке.

Тимоха стал прощаться со всеми, начиная с Мити, за руку.

— Счастливой вам жизни, Тимофей, — не выпуская его руки из своей, сказал Орловский. — И с коровой вас поздравляю, и с будущим велосипедом. А с тестем — нет.

— Поладим и с тестем. Николай Семенович — мужик свойский.

— Ошибаешься. Кулак не бывает свойским.

— Какой он кулак. У него сын — красный командир.

— Командир командиром, а сам Николай Семенович — кулак. Одну корову прирезал, вторую подарил. Раскулачки боится. А ты сам-то заявление подал? — Орловский все не выпускал Тимохину руку.

— Какое заявление?

— Обыкновенное. Как все. В колхоз.

— Нет.

— Видишь, какой ты хитрый. У колхоза лошадь выпрашиваешь, а записываться в колхоз тебя нет. — Орловский наконец отпустил Тимку. — Подписывай. Вот тут вот. Молодец. Теперь можешь идти.

Тимоха поглядел бланк с обеих сторон и спросил:

— А чего это?

— Ты что, неграмотный? Заявление о приеме в колхоз.

— В какой колхоз? — Улыбка стаяла с лица Тимохи. — Не-е, мы не желаем. И Верка не желает, и я. Не надо мне заявления. Отрекаюсь…

— Чего испугался? — передавая заявление Мите, спросил Орловский. — Счастливой колхозной жизни испугался? Гляди-ка. Побледнел даже!

— Не желаю. Корову заберете, а мы как?.. И Верка не велела… Порви бумагу. Мне без колхоза хорошо.

— Погоди, Митя. Послушай, Тимофей. Силком тебя в колхоз никто не тянет. На твою корову никто не покушается. А если вступишь в колхоз, то после раскулачки Чугуева ты, как молодожен, будешь первым кандидатом на его дом.

— Ну да?.. Обождите, побегу Верку спрошу.

После ухода Тимохи Орловский велел Семену спрятать заявление поглубже. Он хотел добавить еще что-то, но Катерина помешала. Она поднялась со стула и, вцепившись в спинку побелевшими пальцами, проговорила:

— Товарищ секретарь, зачем вы врете?

— Что-что? — поднялся и Орловский. — Повторите.

— Вы уедете, а нам тут жить. Вы же знаете, что корову у Тимохи колхоз заберет. В доме Чугуева вы же сами велели разместить правление колхоза. Зачем вы врете Тимошке?

— Забываетесь, Катерина Васильевна. Я, к вашему сведению, коммунист…

— Потому и врете?

— Все слышали? — Орловский обвел присутствующих бледно-голубым взглядом. — Завтра направьте ее в район. Товарищ Вавкин, проследи.

И, нервно нащупывая крючки полушубка, Орловский убыл.

— Растравила хозяина, а нам расхлебывай, — попрекнул Катерину Вавкин.

— Кто тебя за язык тянул, — добавил Петр, — «врете, врете…» А кто нынче правду скажет? Дурак да пьяный.

— А чего? — вскинулся Пошехонов. — Верно сказала. По совести… Тимоха как был батрак, так батраком и помрет…

— Чего ж ты Орловского не осадил, коли такой храбрый, — перебил Емельян. — Мастера после драки кулаками махать. Я сам ее в район свезу. Может, отобьемся.

— Никуда ее везти не надо, — процедил сквозь зубы Платонов.

— Папа, а много еще бланков писать? — спросил Митя.

— Хватит. По дворам сегодня не пойдем. Спать пора.

Расходились молча, не глядя друг на друга.

— Напрасно вы, Роман Гаврилович, за меня заступаетесь, — попрекнула Катерина. — Я как-нибудь промаюсь, а вам сына растить. С начальством аккуратнее надо.

— А вы аккуратно себя вели? — раздраженно возразил Платонов. — Не аккуратно. И правильно делали. Черт знает что такое. Если не признает ошибки, дойду до окружкома. Ступайте. Утро вечера мудренее.

— Как скажете, — вздохнула, затягивая платок, Катерина. — Недобрый это дом. Хоть и подкова на нем, а недобрый. Первого хозяина отсюдова ни за что выслали. Шевырдяев отсюдова пропал где-то. А вы только въехали, и уже неприятности. Уезжайте отсюдова, Роман Гаврилович. Пропадете вы с нами.

— Ладно, ладно. Живы будем — не помрем. Погодите, провожу, а то и правда заберут, хватит глупости.

— Папа! — позвал Митя. — Не ходи с ней!

— Я недолго. Ты пока бланки пиши, сынок. Ты что? В ревность ударился? Что ж, и это дело серьезное. Сейчас вернусь!

ГЛАВА 11

СЕКРЕТНАЯ ТАКТИКА

Усвоив убедительные приемы Орловского, к концу декабря собрали 29 или 30 заявлений. (Точное число осталось неизвестным.) Надо было возможно скорей проводить общее собрание. После того как 21 декабря было достойно, без шума отмечено пятидесятилетие товарища Сталина, в текущую жизнь сядемцев вмешались «дни угнетения разума». Двадцать второго в Хороводах гуляли престол. С двадцать пятого декабря по пятое января верующие праздновали рождество и святки, а неверующие — Новый год. Шестого подошло крещение. С седьмого растянулись на целую неделю святки по новому календарю. Тринадцатого встречали старый новый год. А девятнадцатого — крещение. Учитывая перегрузку трудящихся, правление назначило общее собрание колхоза на двадцать четвертое января, в четверг.

Наметили заслушать отчет Вавкина, выступление Катерины от женсовета и, самое главное, торжественное провозглашение официальной регистрации колхоза. По инициативе Петра Алехина старушку Парамоновну уговорили выйти к президиуму с повинной и на глазах собрания подать заявление в колхоз. Если получится задушевно, Петр обещал не забирать у нее козу.

В среду ждали Догановского. Семен, обычно бродивший по дому в исподнем состоянии, надел костюм, купленный еще в мирное время, раскрыл свою верную папку и стал готовиться к докладу. Настасья, складываясь чуть не пополам, скребла корябкой полы.

Ранним утром под окнами зазвенели бубенцы. У Настасьи захолонуло сердце — не поспела! Однако прибыл не председатель исполкома, а нарочный в хромовых сапогах. Он оставил два казенных письма — одно Вавкину, другое Платонову — и в срочном порядке увез Катерину в районный отдел ГПУ.

Шел седьмой час утра. В горнице было темно. Семен велел дочке заправить лампу и стал важно вскрывать конверт.

— Обратно керосин жгешь! — накинулась на него Настасья. — Облачился, Иван-царевич! Поросенка колоть кто будет?

— Обожди. Не видишь, письмо мне из ЦИКа.

Письмо содержало текст постановления от 16 января о мерах борьбы с хищническим убоем скота. Семен обрадовался. Ему страсть не хотелось гоняться по хлеву за поросенком. А власти как раз и запретили резать скотину — и колхозникам, и единоличникам. Об этом он и объявил Настасье.