Год спокойного солнца

— Но тогда отец еще с вами жил, мог же рассказать что-то, — настаивал Гельдыев, с прежним напряжением вглядываясь в лицо Караджи.

— Нет у меня отца, — упрямо повторил тот. — И ничего он мне не рассказывал.

— Что за письмо? — спросил Марат.

Повернувшись к нему, Гельдыев ответил хмуро:

— Тачмамед письмо от Назара… ну говорили так, что от Назара привез, а в том письме Назар будто бы писал односельчанам… не знаю точно, но ругал Советскую власть и сообщал, что за границу ушел с семьей.

— Как же — с семьей, если я здесь? — чувствуя, что кровь приливает к лицу и сердце начинает торопиться, воскликнул Марат.

— Я же сказал: точно не знаю, люди рассказывали, — смутился Аман. — Будто не на учебу посылают, а заставляют другую веру принимать и детей отбирают.

— Чушь какая-то, — приходя в себя, пожал плечами Марат и вопросительно посмотрел на Караджу, ожидая, что тот опровергнет эти нелепые россказни.

— Сын Назара к тебе пришел, — понимая его состояние, напомнил хозяину учитель, — он правду знать хочет. Он имеет на это право — он сын.

У Тачмамедова дыхание было прерывистое, в груди хрипело, посвистывало. Он упорно молчал и глаз не раскрывал.

— Письмо это сохранилось? — спросил Марат.

— Времени-то сколько прошло, — напомнил учитель и снова обратился к хозяину: — Так ничего и не скажешь сыну Назара?

Караджу одолел кашель, он приподнялся на локте, схватился ладонью за грудь и содрогался всем телом. Однако глаз не раскрыл, из-под прижмуренных век покатилась по щеке слеза. Когда отпустило, он снова лег и руки сложил поверх одеяла, которое вздымалось на его груди от тяжелого хриплого дыхания.

— Фельдшера я тебе пришлю, — проговорил учитель и, хватаясь за край кованого железом сундука, неловко вытягивая ногу, стал подниматься. Марат помог ему. Они пошли к двери, и тут, вдруг вспомнив, Марат резко обернулся:

— Если он врагом Советской власти был и такое письмо написал, зачем же имя мне такое дал — Марат? Революционное имя?

Вот когда Караджа раскрыл глаза. Они слезились после недавнего приступа кашля, но смотрели зорко, пытливо.

— Мурад твое имя, — прохрипел он. — Это я точно помню — Мурад.

И снова закрыл глаза.

По той же тропинке шли они вдоль арыка обратно, к центру поселка. Марат брел за учителем в подавленном молчании. Только на развилке дорог, где ему надо было сворачивать к шоссе, спросил:

— Вы братья?

Брезгливая гримаса исказила лицо Амана.

— Не родные, отцы наши были братья.

— Двоюродные, значит.

— Да. Мой отец у его отца овец пас. Вот такие родственники. — И крепко пожав руку Марату, сказал: — Вы адрес оставьте, если что всплывет, я дам знать.

«Куда ж мне теперь уезжать? — подумал Марат, вырывая из блокнота листок, на котором написал сбой адрес. — С земли отцов… Никуда мне теперь уезжать нельзя, мне теперь только лечь в эту землю можно».

Его никогда не тянуло больше в «Захмет». Гельдыев вестей не подавал, ничего нового там, видимо, не всплывало, и с годами охранительное защитное чувство прикрыло пережитое там некоей пленкой, позволяющей удерживать в памяти тягостные подробности встречи с Караджой и в то же время делающей их как бы музейными, отторгнутыми от нынешней жизни Марата. А потом и вовсе улеглось, устоялось, ряской подернулась вода в горьком том омуте, без опаски можно было глядеться. И сейчас он легко решился поехать в тот колхоз, никакие предчувствия не остановили, не удержали его.

Микроавтобус проскочил город, и вот уже раскинулся по обе стороны дороги зеленый весенний простор. Даже там, где барханы, подходили к самой обочине, бока их зеленели молодой травой, такой нежной и слабой, что даже на ходу она вызывала нежное чувство умиления.

Облака шли высоко и были редки, степь и предгорные холмы лежали в пятнах тени и света, у гор же собрались темные тучи, прикрыли вершины, а в ущельях белел густой туман.

Все это притягивало взор, волновало, и Назаров подумал, что и умиление перед молодыми былинками, перед живой красотой весенней земли у него, человека городского, — от родителей, от дедов и прадедов, чья жизнь и смерть зависели от нее, земли, доброй и мстительной, когда какой, но всегда прекрасной, даже во гневе.

И когда он подумал о родителях, об отце, то не испытал к нему ни злобы, ни неприязни, ни жалости даже. Мысли о нем прошли, промелькнули в русле того тихого восторга, который владел им в эти минуты, и не оставили горького следа, как бывало.

Ехали молча, только Пэттисон изредка выражал свое отношение к увиденному короткими восклицаниями, которые переводчик передавал одним и тем же словом:

— Нравится…

Видимо, он устал от беседы, тоже ведь был не молод, и наверное о семье думал, о каких-то своих делах и заботах.

Черпая полоса гудрона летела под колеса, цифры на спидометре выскакивали одна за другой…

— Вон там, за тем барханом, было поселение неолитического человека, — рукой показал Казаков.

Мистер Пэттисон оживился, стал смотреть в окно, но бархан проплывал, и ничего там нельзя было разглядеть.

— А можно остановиться и посмотреть? — спросил он.

— Почему же нельзя, — ответил Казаков.

Ехали не так уж и долго, а ноги затекли. Пэттисон кряхтя спустился на землю, сказал что-то, видимо, шутку, но переводчик не стал переводить, только ответно улыбнулся ему.

Когда выключили мотор, стало так тихо, точно все разом оглохли. Завороженные удивительной этой тишиной и теплотой, идущей от раскинувшейся вокруг пустыни, люди недвижно стояли на краю дороги и молчали.

Потом Казаков сказал:

— В наших туфлях тут только и ходить… песку наберем.

— О, ерунда! — весело отозвался Фрэнк, присел на ступеньку, резво скинул туфли и носки, оставил их на полу автобуса и смело пошел босиком по склону бархана, песок просыпался под его ногами, следы оставались овальные, крупные, словно прошел гигант.

— Это есть хорошо! — оглянувшись, крикнул он по-русски.

— Вообще-то песок уже теплый, — Казаков оглянулся на спутников, но пошел следом за гостем в туфлях. Остальные тоже не стали разуваться.

Подшучивая друг над другом, почему-то стараясь не наступать на следы босых ног Пэттисона, они побрели по склону бархана, обходя его, и вскоре увидели старый археологический раскоп. Работали здесь давно, песком опять все замело, но остатки стен можно было различить легко, и каминообразные очаги кое-где сохранились, темные от копоти, от времени.

— Неужели в эпоху неолита здесь жили люди? — спросил Пэттисон, трогая рукой старинную кладку.

— Считают, что поселение основано семь-восемь тысяч лет назад, — ответил Казаков.

Они стояли у края давно заброшенного поселка и, глядя на прямоугольники развалившихся стен, в меру собственной фантазии пытались представить жизнь людей, некогда живших здесь.

— Значит, раньше в этом месте была вода, — сказала миссис Джозина, — и не колодец, конечно, а проточная вода. Из колодца не напоить целый поселок.

— Да, конечно, — согласился Пэттисон.

— А потом… почему-то исчезла вода и кончилась жизнь, — очень грустно произнесла она, и Фрэнк тревожно взглянул на нее, подошел и взял под руку.

— Пойдемте, — попросила она и повернулась, не дожидаясь согласия мужчин.

Они расселись по своим местам и поехали дальше в прежнем молчании.

Неожиданно выплыл оазис. Шелковица рядами высилась по краям темных, свежевспаханных карт, а там и дома пошли в окружении садов и виноградников, новые дома, с островерхими железными и шиферными крышами, не такие, как были в первый приезд Марата. А вот арка осталась прежняя и рисунок на ней, как ему показалось, тот же, только подновлен недавно, краска еще блестела, не поблекла. Арка проплыла справа, и Казаков сказал:

— Это центральный поселок колхоза «Захмет». А мы поедем дальше, там на участке Совгат закладывается одна из скважин по новой схеме. Я вам на месте объясню.

— Совгат? — переспросил Марат.