У Белого Яра

В теплушках — невообразимая теснота; в каждой с полсотни заключенных. Вконец ослабевшие люди терпеливо дожидались очереди на дощатые, прогибавшиеся под тяжестью тел нары. В нетопленых сырых вагонах невозможно было согреться: в щели тянули сквозняки.

Под мерный стук колес лежащие на нарах забылись тяжелым тревожным сном, а те, кто бодрствовал, коротали время за бесконечными разговорами.

В первой теплушке — курганцы: Андрей Пичугин, Кузьма Авдеев, Илья Корюкин, Семен Тишков. Спаянные давней дружбой, которая окрепла в тюрьме, они держались вместе, тесным кружком.

Эшелон остановился на маленькой степной станции. Только у трех теплушек, и то в разных концах состава, часовые открыли двери. Пока паровоз набирал воду, заключенным была разрешена короткая прогулка у вагонов. Но лишь немногие воспользовались этой возможностью: день был прохладный, ветреный, падали хлопья мокрого снега.

Андрей и Кузьма, имевшие теплую одежду, спустились на заснеженное станционное полотно размять затекшие ноги. Шагах в двадцати от них, на бровке дорожной насыпи, зябко ежился часовой.

Вдоль состава медленно двигался смазчик, пожилой чахоточного вида человек в поношенном ватнике. Наскоро осмотрев буксы соседнего вагона, он с явным намерением задержался у раскрытой теплушки. Лениво переговариваясь, Андрей и Кузьма, поравнявшись со склоненной фигурой железнодорожника, придержали шаг.

— Браток, не слыхал, куда нас везут? — тихо спросил Пичугин.

— В Омск. Там колчаковский лагерь... — не поднимая головы, чуть слышно отозвался смазчик.

Прогуливаясь с деланным равнодушием, Андрей и Кузьма снова подошли к смазчику, продолжавшему неторопливо возиться у буксы. Кузьма как бы мимоходом бросил:

— Эх, закурить бы, браток...

— Что ж, табачок найдется. Следите за часовым!

Топчась на месте, они заслонили собой фигуру смазчика, продолжая зорко наблюдать за часовым. Тот, пряча лицо от злых порывов колючего ветра, на мгновение отвернулся.

Этого было достаточно: смазчик проворно расстегнул полы, снял ватник и со словами «Помоги вам бог» забросил его в раскрытые двери теплушки. А сам, оставшись в залатанной холщовой рубахе, нырнул под колеса, и тотчас его молоток застучал по ту сторону вагона.

Повсюду железнодорожники, каким-то чудом узнававшие о прибытии эшелона, тайком от стражи передавали заключенным хлеб, печеный картофель, табак, теплую одежду, кипяток. Еда делилась поровну между всеми, одежда же разыгрывалась по жеребьевке. Выигравший торжественно облачался в добротный овчинный полушубок или в брезентовый плащ «на рыбьем меху». Впрочем, одеждой пользовались по очереди все, кто в этом нуждался.

В некоторые теплушки рабочие ухитрились передать даже газеты и сообщить свои адреса, где можно будет скрыться на случай побега из лагерей.

Чем дальше на восток продвигался эшелон, тем строже становился конвой; теперь уже никому не удавалось приблизиться к вагонам. На полпути к Омску, за Петропавловском, железные люки теплушек были наглухо задраены, а двери запломбированы. В таком виде эшелон на рассвете прибыл в Омск, на пригородную станцию Куломзино.

Измученных, едва державшихся на ногах людей, как скот, выгружали на снег и, минуя мост через Иртыш, уже скованный льдом, переправили на правый берег. Затем по пустырю, что тянулся между вокзалом и городом, погнали дальше, к лагерю.

Лагерь находился на самой глухой окраине города, заросшей редким сосняком и чахлыми кустарниками. Сюда горожане издавна сваливали мусор и нечистоты; воздух вокруг был отравлен смрадом гниющих отбросов, вывозимых с городских боен.

Незадолго перед первой мировой войной в Омске проводилась промышленная выставка Западной Сибири; по случаю этого пустырь расчистили, наспех озеленили молодыми березками и построили десятка два деревянных павильонов. После закрытия выставки они несколько лет были заброшены, а с началом войны в них жили пленные австрийцы. После революции павильоны вновь пустовали, когда же произошел чешский мятеж, выставочные здания были приспособлены под концентрационный лагерь. Он продолжал существовать и при Колчаке.

Это — «лагерь смерти». Лишь немногим из тех, кто был брошен сюда белогвардейской контрразведкой, посчастливилось остаться в живых.

Вот сюда и были этапированы из Куломзино заключенные. Конвой эшелона передал их лагерной охране — головорезам из белоказачьих банд атаманов Красильникова и Анненкова. Сбившись в кучки, чтобы согреться, люди стояли перед закрытыми воротами, на пронизывающем ветру. Каждый с невольным содроганием присматривался к страшному месту, где предстояло провести долгие месяцы, а может быть, и годы.

Со всех сторон лагерь был обнесен высоким деревянным забором, обтянутым в несколько рядов колючей проволокой. По углам, на расстоянии пятнадцати — двадцати шагов друг от друга, стояли сторожевые вышки, где находились часовые с пулеметами. Территорию освещали сильные прожекторы. Было видно, как у бараков чернели неуклюжие фигуры часовых, закутавшихся в длиннополые тулупы, в разных концах появлялись и тотчас исчезали крадущиеся тени огромных овчарок.

Под дикую брань конвоиров заключенных ввели на территорию лагеря. В воротах, сонно зевая, офицеры равнодушно отсчитывали десятки, и часовые разводили людей по баракам.

Курганцы попали в крайний барак, стоявший на отшибе.

Прошло всего несколько дней, и они уже знали о том, что происходит в лагере... Мало-мальски сносная одежда у заключенных отбиралась, многие остались в одном белье, которое со временем превратилось в лохмотья. В грязных, переполненных бараках — зловоние, поэтому у форточек всегда очереди: каждому хочется подышать свежим воздухом. Одни бесцельно бродят по бараку, другие недвижно лежат на нарах, уже безразличные ко всему. Отчаявшиеся кончали жизнь самоубийством.

«Вот и нас постигнет такая же участь, — с возрастающей тревогой размышлял в бессонные ночи Андрей. — Пройдет месяц, другой, мы тоже потеряем веру в себя... А это — конец!».

Перед товарищами он бодрился, боясь, чтоб те не догадались о сомнениях, что ни на минуту не покидали его.

— Не унывай! — говорил Андрей молчаливому Илье Корюкину. — Не пропадем, раз мы вместе!

Будучи по натуре общительным человеком, Андрей легко сходился с людьми и вскоре знал всех жильцов барака. Особенно по душе пришелся ему Вячек, рабочий с Путиловского завода, обрусевший чех.

— Как же тебя, дружище, угораздило в нашу Сибирь? — допытывался он. — Родня, что ль, в здешних местах?

Вячек долго отмалчивался, но, наконец, сдался.

— Никого у меня нет! Один как перст божий! — заговорил он, угрюмо поглядывая на улыбающегося Андрея. — А к вам приезжал я не по своей воле — заводские ребята посылали малость хлеба заготовить. А я вот как своими глазами увидел крестьянскую нужду, не стерпел, принялся за старое — стал бедноту поднимать против кулачья проклятого. Тут кутерьма началась, меня того... сцапала контрразведка. Ну, остальное сам понимаешь: тюрьма, следственная комиссия и вот — лагерь.

— Вы... большевик? — спросил Андрей.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — отрезал тот.

Андрею нравился этот уже не молодой, внешне грубоватый человек. Вячек имел привычку сидеть на нарах по-восточному — подогнув ноги и полузакрыв глаза. Трудно было понять, слушает ли он своего собеседника.

Как-то Андрей рассказал ему все о себе, ничего не утаив. Вячек выслушал с бесстрастным лицом, ничем не обнаружив своего отношения к рассказчику.

— Так, так, — неопределенно протянул он, когда Андрей закончил. — Значит, в лейб-гвардии служил? Караул в Зимнем нес?

Ошеломленный неожиданным поворотом разговора, Андрей сразу не нашелся что ответить. А Вячек с необычной для него живостью продолжал сыпать вопросами:

— Господам министрам честь отдавал? Самого Распутина изволил приветствовать? А, случайно, не доводилось по нашему брату, рабочим, стрелять? А?

— Ты что! — вспылил Андрей. — За кого ж ты меня принимаешь? Да если хочешь знать, через эту самую гвардию я настоящим человеком стал. Нет, ты выслушай, не отворачивайся...