Правда и кривда

— Уже возвращаются ребята домой, все в аккурат, — успокоил Зиновий Петрович, а потом по-сорочьи, как умел только он, взглянул на нее. — А беспокоитесь понемногу за Марка.

— Конечно, беспокоюсь, — хотела сказать спокойно, но сразу же покраснела.

— Ну, вот и хорошо, дочка, — тепло, с лукавинкой улыбнулся мужичонка. — Может, в свой колокол ударю и рюмку выпью на чьей-то свадьбе.

— Ой, что вы говорите? — аж ойкнула она.

Зиновий Петрович засмеялся:

— Вот и испекся на одной щеке один рак, а на другой — еще один.

— Что вы только выдумываете…

— То, что со стороны видно, — она не знала, что ответить, и растерянно опустила голову: — То, что со стороны видно. Да не стесняйтесь. Кашель и любовь не утаишь.

И, натрясая смешок на вьющуюся медь бороды, весело подыбал к своим пчелам.

А вечером к ней пришел Марко, по традиции с вишневой веточкой. Он как-то непривычно взглянул на нее, непривычно улыбнулся, приблизил свои глаза к ее глазам, и она с трусливой радостью поняла, что перед ней стоит ее судьба.

— Какие же вы сегодня хорошие, Степанида Ивановна.

— Только сегодня?

— И раньше тоже… И встрепенулись вы сейчас так славно, как вишенка, что должна зацвести, — вынул по традиции вишневую веточку и поставил в глиняный кувшин, где отцветали бледные и розовощекие ромашки.

— А зачем вы сломали? — строго глазами показала на отломленную веточку, с росинкой глея.

— Это ветер, Степанида Ивановна. Я цвет не порчу. Его тоже любить надо.

Марко сразу почему-то нахмурился, увял, простился и ушел. А скоро забрел Антон Безбородько. Он увидел вишневый цвет, ревниво скособочил распухшие губы, на которых дрожал водочный дух.

— Марко принес?

— Марко, — нехотя ответила, не желая иметь посредника ни в доме, ни в душе.

— Бойкий, ничего не скажешь… Не говорил, практически, что цвет надо любить? — напустил на свой узкий облик жалость к ней.

— Говорил, — сразу насторожилась она, а боль ударила под самое сердце. — А что?

— Да ничего такого, — как-то таинственно ответил Безбородько, сел на парту, и все нашитые карманы френча зашевелились на нем, как крабы.

— Говорите, если начали.

Безбородько закинул ногу на ногу, покачал головой:

— Вам скажи, а вы ему передадите, тогда он и дохнуть мне не даст. И так он имеет работу: подкапывается и под меня, и под моего лавочника.

— Честное слово, все будет между нами.

— Даже честное слово? — призадумался на какую-то минуту. — Тогда смотрите!.. Нехорошо говорят о Марке. Правда, может, это кто-то и напраслину возводит.

— Или напраслина, или правда — говорите! — приказала она, хотя и ощущала, как немеют ноги, как млеет душа.

— Было бы что говорить. Вы видели невесту Устина Трымайводы?

— На похоронах видела ее, — в предчувствии чего-то плохого чуть ли не вскрикнула она.

— Ну да, она там была, хорошая такая девушка. Так вчера Марко в больницу ее отвез.

— Что-то случилось? — едва выговорила, а спиной оперлась о шкаф с книжками.

— Ну да, случилось: дитя должна родить.

— Ну, и что?

— Да ничего, дело житейское. Но чей это будет вишневый цвет — еще неизвестно.

Она застонала, чувствуя, как на исполинском колесе закружились и школа, и земля.

„Кроковоє колесо вище тину стояло…“ — невыносимой болью врывались чьи-то голоса…

Остановись же ты, колесо мучения.

И оно послушалось ее, но на душе было так, будто туда кто-то вбросил жабу. Хотелось наброситься на Безбородько, но сдержала себя: а что, если и такое может быть?

— Вы переживаете? Вам плохо? Как вы побледнели! Вот горе! — забеспокоился Безбородько. — Не надо, Степанида Ивановна, так близко все к сердцу принимать. Может, это все вранье. Чего люди не наговорят. Язык не надо ни одалживать, ни покупать.

Он начал искать воду, а она, как подкошенная, села на стул. За окном снова отозвалась трепетная веснянка, в ней было и ожидание любви, и нивяник-зелье, и милый, который появился еще до того, как закипел корень любви. Все это было в песне, но не у нее.

Она взяла отломленную вишневую веточку и выбросила в окно.

А через несколько дней в семье Трымайводы она увидела несчастную мать, увидела и дитя, которое будет выкопанным, только без хмелин шевелюры, Устином. В честь отца его тоже назвали Устином. И тогда какое-то облегчение пришло в девичье сердце, хоть она и решила больше никогда не думать о Марке.

И в этот же вечер, когда на леваде приземистый молочный туман вбирал в свою основу серебряные лунные брызги она лицом к лицу встретилась на кладке с Марком.

— Ой! — вскрикнула от неожиданности, шагнула назад и чуть не бултыхнулась в речушку.

— Так и искупаться можно, — засмеялся и взял ее за руку. — Перенести?

— Перенесите, — неожиданно для себя выпалила и отшатнулась от Марка, но уже было поздно.

Он, как ветер, подхватил ее на руки, под ней качнулась кладка, всхлипнула вода, а над ней в исполинском небесном колесе закружились звезды. „Так вот какое оно, шагающее колесо“, — замирая, подумала тогда, и весь мир пьяно закружился вокруг нее.

Марко выскочил на берег, заглянул ей в глаза, теснее прижал к себе:

— Уже не отпущу!

— Что вы, Марко Трофимович! — только теперь перепугалась, вырываясь из рук парня. Так сразу стало страшно, словно летела в бездну.

Марко молча опустил ее на землю, и она поникла перед ним, как школьница: боялась его и все равно ждала от него самых лучших слов.

— Степанида Ивановна, вы знаете, что я люблю вас? — наклонился над ней взволнованный и суровый.

Под кладкой вскинулась рыба, в лугах отозвался коростель, в полях протарахтела телега, и совсем недалеко встрепенулась девичья песня, преисполненная надежды и сожаления.

— В самом деле? — сказала совсем не то, что думалось сказать в таком случае.

— В самом деле. Вы, несомненно, и не замечали этого?

— Не замечала.

— А я еще в больнице влюбился в вас… Там сошлись моя боль и любовь. Но вижу, вы ничуть не любите меня…

— Не знаю, Марко Трофимович, — и правду, и неправду смущенно сказала она.

— Я так и думал… Наверное, вы не моя судьба.

— Почему же?.. Никто судьбы не угадает, — тихо возразила, и он с надеждой взглянул на нее.

— Подумайте, Степанида Ивановна, подумайте, взвесьте, потом скажете… Люблю вас, как душу, — обеими руками пожал ей руку и исчез в темноте.

„Чудной какой… Почему бы еще было не постоять, не сказать какие-то слова. Милый…“ — стояла в тумане под звездами, а потом пошла по той самой тропинке, которой прошел он, думая, что не раз наступает на его следы…

Думалось недолго ей; в один вечер, как цвет, расцвело все то, что собиралось давно. И на следующий день она радостно ощутила себя невестой.

В сладком тумане, в шепоте наилучших слов и опьянении первых поцелуев промелькнули предсвадебные вечера. Простенькую, негромкую свадьбу должны были отгулять они после окончания учебного года. И вот наступил несчастный день ее свадьбы. В школу к ней подъехал в английском френче и в еще большему галифе Безбородько, и они оба стали ждать жениха. Но он не приходил. Безбородько красноречиво несколько раз стучал ногтем по стеклу лукообразных, из американского золота часов, а она краснела и бледнела в разных тяжелейших догадках, вбирала в себя невыплаканные слезы, которые боялась показать при постороннем человеке. И чувствовала, что любовь ее, будто раненная птица, бьется в последних муках.

— Уже и есть хочется, а Германа все нет, — показал свою ученость Безбородько. — У Марка все может быть. Я, кажется, вам когда-то намекал… Пойду на разведку.

Обметая двери своим галифе, он вышел из жилища, безнадежно махнул рукой вознице и исчез за хатой. Вернулся возмущенный и аж зеленый от злости.

— Вот разжились, Степанида Ивановна, на женишка себе! Какое только бездумье погнало вас в брак? Еще до свадьбы, практически, имеете уважение, а потом, глядите, каждый день будут бредни! Подумайте: ему корова дороже любви. Всего ждал, но такого — никогда.