Правда и кривда

— Степанида Ивановна, добрый вечер вам. Не замерзаете в своих хоромах?

— Дров привезли, — почему-то обрадовалась она, хотя и знала, что Марка надо остерегаться.

— А вы когда-нибудь видели такое чудо: метелицу и звезды?

— Одновременно метелицу и звезды, разве такое может быть?

— Пойдемте — посмотрите.

Она в чем стояла выбежала вслед за Марком на неогражденное крыльцо, взглянула на небо, но с него сыпался снег, а звезд не видно было.

— Подождите немного, адаптируйте глаза, — успокоил ее Марко, и они оба начали смотреть вверх. Через некоторое время метелица будто притихла и сквозь сжиженную сетку снежинок она в самом деле увидела несколько звезд. Но сразу же свежее дыхание метелицы закрыло их, а потом снова открыло.

— Как хорошо! — вырвалось у нее.

— Конечно! — яснело и его лицо. «Неужели он мог быть безжалостным и неверным?» — шевелилась та же устоявшаяся мысль.

Марко, не замечая ее любопытного взгляда, доверчиво говорил дальше:

— Как я люблю, когда в небе звездно-звездно, когда в полях под звездами светлеют, как реки, дороги, а подсолнечники прямо от звезд перехватывают росу, спросонок шелестят ею и нанизывают на свои лепестки.

Она удивилась его речам:

— Вы, Марко Трофимович, стихи не писали?

— Да писал, — неохотно признался он.

— И что-то получалось у вас?

— Наверно, получалось, потому что одно стихотворение, против мировой контрреволюции, даже в губкомовской газете напечатали. А кто-то в нашем отряде возьми и пусти слух, что это стихотворение я откуда-то переписал. Я тогда вскипел гневом, нашел обидчика и начал доказывать свое авторство кулаками. Но тот партизан со своим дружком обмолотили меня, как сноп. Ну, тогда и подумалось мне: «Если так бьют писателей, еще и оговаривают их, то лучше бросить это дело», — засмеялся Марко. — Теперь на писания не тянет, а учиться хочется побольше, люблю, когда разные картины проходят перед глазами.

— И какие картины вы более всего любите?

— Гоголевские. Там все как-то живым получается, будто это и не в книге написано. Тарас Бульба — это Бульба, а черт, который хватает месяц под рождественскую ночь, — это истинный черт, а Плюшкин — это наш кулак Саврадим, который даже перед богом гасит свечку, чтобы потом поставить ее перед сыном божьим. В больнице я в свою волю начитался, от этого и выздоровел быстрее. У вас чего-нибудь интересного не найдется?

Он ушел от нее с книжками, а в ее голове оставил неуверенные впечатления, по ним стригунцами скакали догадки: кто же такой на самом деле Марко? Или отважный запорожец из «Тараса Бульбы», или тайный сельский соблазнитель? В ту ночь он приснился ей Левком из «Майской ночи», а Безбородько — одноглазым председателем. И забредет же такая глупость в сон, что и наяву страшишься, и удивляешься, и не знаешь, что оно и к чему. Да и хорошим же был Марко над ставом, только вместо шапки у него была буденовка. Но и во сне девичья душа тянулась к нему и боялась его…

Каждая девушка, ожидая свою любовь, надеется, что она у нее будет самой лучшей, и ждет ее с открытыми на весь мир глазами, с открытой душой и тем милым самоотверженным доверием, которое часто и растаптывает девичью долю. Так и она ждала до Марка свою любовь, а на самом деле она или предчувствие ее пришло с тревогой, боязнью, болью и тоскливой неизвестностью. А здесь еще, на беду, и Безбородько зачастил в школу: придет, раздуется всеми карманами английского френча и невероятно большим галифе и начнет говорить и о политике, и о школе, и о музыке, хотя сам даже на балалайке не бренчал. В разговорах он всегда был самоуверенным и хвалился своими связями аж в округе. Марка же называл другом, но время от времени бросал на него такие угольки, что от них она вся начинала гореть.

В большой тревоге и все равно в большой надежде встретила она свою восемнадцатую весну. А она пришла в громыхании ледохода, в буйном наводнении и в таком цветении подснежников, что казалось, будто само небо кусками упало в леса. На Пасху как раз зацвели сады, вакханалия вишневого цвета прямо-таки ошеломила ее, а больше всего удивляли огромные, как столетние дубы, подольские груши — они белыми горами поднимались над селом и, казалось, поднимали его ближе к солнцу или луне и отряхивали на него птичье пение.

На Пасху празднично одетые люди гуляли на кладбище. Детвора стучала пасхальными яйцами или развлекалась на колокольне, девушки водили хороводы и пели веснянки, парни играла в длинную лозу или верниголову, а старики прислушивались к щебету и гулу молодежи. Пошла и она на кладбище, чтобы услышать и запомнить те веснянки, которые не знала.

Птичьими крыльями и чарами любви шумели они над ней, посматривали глазами весенних цветов и таинственного нивяник-зелья [18], привлекающего к девушке милого. И тысячу лет тому так же кто-то поджидал свою любовь, как она теперь, кто-то спрашивал у матери, как надо очаровывать желанного: или лесными корнями, или карими глазами, или черными бровями, и проливал слезы, стеля постель немилому. Столетние настои песенной любви морочили голову, древние чаяния входили в сегодняшние, словно это для нее воспевались и радость, и муки любви. Но нежданно в этот поэтический отголосок старины ворвались другие мелодии — отозвались выстрелы и крики.

Широкой соседствующей с площадью улицей, отстреливаясь, убегали бандиты, их редкой цепочкой настигали чоновцы, и среди них был Марко Бессмертный. Недалеко от церкви высокий и упитанный бандит поднял обрез, показал на людей, что-то крикнул, и все бандиты бросились на кладбище, смешались с пасхальной гурьбой и люто начали обстреливать чоновцев, растерянно остановившихся: не стрелять же в людей. Вперед выскочил Марко Бессмертный, поднял руку с карабином, который еще дымился, и крикнул, как в колокол ударил:

— Гей, люди, ложитесь на землю!

В один миг толпа упала, оголяя бандитов, и они, как ошалевшие, бросились убегать с кладбища.

За несколько минут прошумел над ней бой, осколок человеческой битвы за счастье, за будущую песню людей и даже за древний поэтический отголосок, который со временем перейдет на сцену и в книги… И едва затихли выстрелы за селом, в селе снова встрепенулись песни о любви, цвет-зелье и работе. И снова в этом она видела поступь истории, колесо которой не в силах остановить ни короткий бандитский обрез, ни куцые мозги разных батькив, которые до сих пор продавали Украину сразу нескольким государствам, хотя на словах и распинались за ее самостийнисть.

Эти мысли сновали под громкую веснянку, что звучала в широком танце и в душе, а сердце не раз порывалось далеко за село, где и сейчас, наверное, Марко бьется с бандитами. Только бы живым остался он!..

«И там, куда он пошел, зеленая трава, только бы не покраснела она… „Кроковоє колесо вище тину стояло…“» Так, беспокоясь, молча поет она о шагающем колесе, а он движет колесо истории. «Дорогой мой… Ой, что она, глупая, только думает себе? „Кроковоє колесо вище тину стояло… „“.

— Нравятся вам наши веснянки? — подошел к ней Зиновий Петрович Гордиенко. От празднично одетого пчеловода веяло ранней пергой и благоуханием свежей земли.

— Чудесные они, чудесные, будто из девичьей души вынуты.

— Как славно сказали вы, — удивился и обрадовался Зиновий Петрович. — Верите, мы их у Котовского пели! И так пели, будто сами с весны выходили… Запишете их на ноты?

— Непременно запишу.

— Марко их очень любит. Иногда, в одиночестве, и в сельсовете напевает их. Пережитки, как говорит Безбородько.

— Как теперь Марко Трофимович? — в тревоге взглянула на волнистую бороду мужчины, в которой, казалось, непременно должна запутаться пчела. Но там не было насекомого, а лежал лепесток вишневого цвета.