Еще до войны

Тогда Рая по-трудовому озабоченно вздохнула, склонив голову набок, и, основательно подумав, сказала:

– Сопрыкинская-то корова нашлась… Я домой задами шла, так видела ее, корову-то…

После этих слов родственники немного оживились: тетя разжала стиснутые губы, братья переглянулись, дядя собрал в кулак пальцы правой руки, а Рая спокойно подумала: «Теперь вы у меня разговоритесь!» Голова у нее слегка побаливала, отчего-то ныла поясница, и, наверное, поэтому не хотелось ни волноваться, ни торопиться, и было такое ощущение, словно она, Рая, распухнув, сделалась большой, крупной и от этого на скамейке сидела тяжело. «Пусть себе помолчат!» – подумала она и положила руки на колени точно так, как тетя Мария Тихоновна.

– Сопрыкинская корова, она шалопутная! – наконец с неудовольствием сказал дядя Петр Артемьевич. – Я, к примеру, еще такой коровы не видывал, чтобы заместо дома – на колхозные дворы! Ну вот каждый раз ее от колхозного стада гони… Одно слово: шалопутная!

– А может, она за обобществление, – сказал Андрюшка, но не улыбнулся. – Может, она самая сознательная…

Наполовину откушенный месяц забрался на кончик колотовкинского скворечника, покачиваясь, висел на тонких ниточках растопыренных лучей, перед кончиной был уж совсем бледен и немощен, и собаки на него лаяли без ярости, равнодушно, скорее всего по привычке – надо же на кого-нибудь лаять ночью, когда улицы пусты и вся деревня спит. На болотине поквакивали лягушки, в хлеве сонно возились овцы, чувствующие присутствие хозяев на дворе в неурочный час.

– Амос-то Лукьяныч, когда домой ехал, меня на полях встретил, – сообщил дядя Петр Артемьевич. – Все, говорет, работы на луговине прикончены, рожь стоит хороша, а пашеничка, говорет, подгуляла… Рано, говорет, мы пашеничку-то посеяли… Да-а-а! А потом и спрашивает: «А чего, спрашиват, твоя племяшка на учебу не сбирается?» Он повернулся к тете, помигал на нее значительно. – Ты бы не молчала, мать, а словечко бы вставила… Дело это бабье, так ты и рассуди…

Тетя ответила не сразу: долго сидела неподвижно, потом, не меняя положения ни рук, ни ног, ни туловища, медленно повернула к Рае только голову, посмотрев в ее синее от луны лицо, возвратилась в прежнее положение.

– Трифоновские-то, они сроду были невезучие, – сказала Мария Тихоновна таким тоном, словно разговаривала сама с собой. – В Улыме другого такого роду не было, чтобы одне девки рождались… Ты, конечно, Раюха, не знашь, что у Амоса-то Лукьяныча двенадцать сестер, сам он по счету восьмой, так что до революции беднее их дома в Улыме не было… – Она помолчала. – Лукьян, отец-то Амоса, бывало, лося завалит – на три дня… Голоднущи все, одежонка худа, девкам красну ленту купить не на что… Вот Амос-то и обженился неладно – его Авдотья еще в девках на ноги сяла, как слабые они были, жидкие.

Тетя сняла руки с коленей, поочередно осмотрев их, сунула под фартук – так было привычнее.

– Амос за революцию шибко хорошо воевал, – другим, фартучным голосом сказала она. – И саблю именну принес, и пораненный, а вот беда опять приспела: одне девки почали рождаться… Натолий у него пятым выродился, а ведь это поздно – четверо сестер уже взамуж ушли… Теперь еще двое взамуж ладятся…

Говоря все это, тетя ни к кому не обращалась, вид у нее по-прежнему был такой, словно беседовала сама с собой, но все остальные Колотовкины ее слушали внимательно и так напряженно, словно не знали о том, что у Трифоновых на одного сына приходится восемь дочерей.

– После революции Трифоновы хорошо разжились, – продолжала тетя, пошевеливая пальцами под фартуком. – Девки работящие, покуда взамуж не выскочат, трудодней ладно получают, да и сам передыху не знат – вот и разжился большим хозяйствием…

Шевеля губами, она про себя сосчитала:

– Ну, корова у них одна, телок двое, овечек десятеро да собак трое… А вот с чушками наказанье – цельных четверо!

Как только тетя Мария Тихоновна закончила это перечисление, семейство Колотовкиных опять оживилось: дядя начал искать папиросы «Норд», чтобы закурить, младший брат Андрюшка презрительно оттопырил нижнюю губу, а старший брат Василий согласно кивнул. Что касается среднего брата Федора, то он, только вздохнув, сложил руки на груди.

– Теперь ты, отец, говори, – сказала тетя Мария Тихоновна. – Твое слово последне…

Дядя повернулся к Рае, живо и твердо сказал:

– Мы тебя, Раюха, порешили взамуж трифоновским не отдавать. Дочка у нас одна – чего ее к чушкам ставить. Пущай других дур поишшут!

Было понятно, что эти слова Петр Артемьевич приготовил давно, а решение не отдавать Раю замуж Колотовкины, наверное, приняли коллективно, так как за столом, судя по всему, сидели давно – и дворовая печурка совсем погасла, и чугуны на тычках прясла просохли.

– Отец абсолютно прав, – словами образованного девятиклассника сказал Андрюшка, выбитый из деревенской колеи ответственностью момента. – Надо в институт поступать, а не со свиньями возиться… Погубишь ты себя, Райка, честное слово! Хотела же в политехнический – вот и поступай…

Пока родственники говорили, молчали и подсчитывали, Рая обнаружила, что если прищурить глаз и сделаться неподвижной, то можно заметить, как луна по отношению к скворечнику медленно-медленно, но перемещается. Открыв это, Рая затаила дыхание, стараясь не слушать серьезных Колотовкиных, добилась все-таки своего: дождалась, когда луна острым краем села на конек скворечниковой крыши; это ей доставило большое удовольствие, настроение от лунных штучек-дрючек возникло легкомысленное, и она захохотала бы, если бы не услышала сердитый голос тети.

– Ты чего это выкамариваешь, Раюха? – спросила тетя. – Тебе про серьезное говорят, а ты пришшуривашься да не дышишь… Чего это с тобой деется?

– Ничего со мной не деется! – все-таки улыбнувшись, ответила Рая. – Чего со мной может деется, если я не хо-о-о-очу выхо-о-о-о-дить замуж за вашего Натолия?

Голос у Раи был звонкий, мальчишеский, тонкие руки, взлетев, остановились в отрицающем жесте.

– Не нужен мне ваш Натолий! – насмешливо продолжала Рая и показала ровные зубы. – Вон чего еще придумали: Натолий! Да кто это замыслил? Кто, я вас спрашиваю?

Рая хотела совсем грозно встряхнуть руками, расхохотаться презрительно, но голос у нее вдруг сорвался, руки опустились, и слезы медленно потекли по щекам. «Что-то я часто плачу!» – мельком подумала она, затем вскочила и опрометью бросилась к лестнице на сеновал; она спотыкалась и падала, так как руками закрывала лицо, и очень долго не могла подняться по лестнице, переступала ногами безрезультатно, как в кошмарном сне, а луна тщательно освещала ее.

21

И опять деревня Улым жила в нетерпении и любопытстве, так как все узнали, что Амос Лукьянович заезжал к Петру Артемьевичу, что Мария Тихоновна до этого на скамеечке беседовала с Агафьей Степановной, что Стерлядка измордовала – кто мог ожидать! – раскрасавицу Вальку Капу и что Анатолий Трифонов после нападения Стерлядки на Вальку пообещал отцу жениться на Рае обязательно, хотя бы и убегом.

А на следующее утро не спавшая всю ночь Рая к отзавтракавшим родственникам спустилась по лесенке в семь часов, то есть еще до ухода соседей на колхозную работу, держась сухо и официально, сказала так громко, чтобы все окрест слышали:

– Я все обдумала! Выхожу замуж за Анатолия, остаюсь в деревне… Буду работать учительницей.

Соседи эти слова, конечно, услышали, передавая с крыльца на крыльцо, в десять минут разнесли во всю длину Улыма, и началось уж было обсуждение этой новой новости, как случилось еще одно выдающееся событие – по деревне проскакал на веселом жеребчике сам Амос Лукьянович, сидя бочком на казацком седле; от сосредоточенности он ни с кем из встречных не поздоровался; спешившись у сельповского магазина, купил – батюшки! – четвертинку водки и тем же аллюром пропылил обратно, оставляя за собой недоуменный шум да стариковское оханье.

И совсем уж растерялась деревня и притихла, как перед грозой, когда через полчаса после мужа прошла в сельповский магазин на раздутых водянкой ногах Агафья Степановна. Развязав засаленные концы носового платка, чтобы достать деньги, она купила килограмм конфет-подушечек, граненую бутылочку уксуса – не к пельменям ли? – полкилограмма сахара-рафинада, пачку праздничного цейлонского чаю и – бабы в очереди онемели – зеленую наркомовскую фуражку.