Расстрелянный ветер

Они просыпались оба и здоровались: «Паче, рума!» (Здравствуй, друг!) — и Майра обнимала его за шею теплой рукой и прижималась лицом к щеке.

Он смотрел на это маленькое пугливое существо, на ее быстрые черные, чуть косые глазки, как она прячет смешки, ладошкой закрывая рот, а если плачет, то со смехом, и жалел, что она еще дитя, маленькая девочка с круглым мягким лицом и красивыми губами, у которой черные волосы подстрижены ножницами скобкой — признак того, что еще с рождения отец получил за нее от кого-то выкуп…

Однажды Саминдалов взял ее за руку, погладил по голове, спросил:

— Майра, ты любишь меня?

Она кивнула:

— Да! — и доверчиво прижалась к нему.

— Когда вырастешь, пойдешь ко мне женой?..

— Я твоя жена давно. Я твоя, только твоя… — и заплакала, что-то поняв и испугавшись вдруг.

Он засмеялся от радости, от преданной наивности Майры и этим обидел ее.

Он уже выздоровел, а она все еще продолжала приходить и жить у него, ночевать, не стесняясь, целовала его. Оба были счастливы, и оба понимали, что пришла любовь.

Однажды ночью заявились отец и брат. Они встали, прислонившись спинами к косяку двери, и запричитали молитвы. Майра испуганно забилась в угол, поняв, что они пришли за ней. Саминдалов закрыл ее, встав посреди юрты и уперев руки в бока, заговорил первым:

— Я знаю, вы пришли за Майрой. Рума, отец Кимай, и ты брат Бахтиар, по закону обычая седых стариков, спасенная от смерти становится или сестрой, или дочерью, или женой. Майра мала еще, значит, она сестра и дочь пока мне. Вырастет — женой моей станет. Пусть у меня пока живет!

Кимай вздрогнул: прав Саминдалов! Бахтиар схватился за нож:

— Ты, отец, богатый выкуп получил за Майру, когда она еще в люльке была. Этот закон раньше в силу вступил. Хочешь в жены Майру — покрой выкуп!

Кимай оскалился: прав его сын Бахтиар. Рукой отвел в сторону Саминдалова, взял Майру за волосы, выругался:

— Идем! Бабушка одна была, забыла ее! Она в небо ушла — умерла, однако! А ты забыла о родных от радости. Идем! А ты, Саминдалов, забудь ее.

Майра заплакала, и Саминдалов не понял почему: то ли ей жаль бабушку, то ли его самого.

Тяжело было жить Степану рядом с Майрой и не видеться с ней подолгу. Охота неудачной была — сердце болело, рука дрожала при выстреле, слезы мешали целиться метко, все Майра перед глазами стоит. Да разве выкуп так скоро соберешь — годы нужны.

Тогда он продал свою юрту и, простившись с Майрой, ушел из стойбища. Майра плакала и бежала за ним, хватая его за рукав, просила взять с собой, а он отгонял ее от себя, боясь, что уйдет она незаметно с ним и не вернется обратно, тогда отец разгневается еще больше и никакой выкуп не поможет. Майра отстала.

С наступлением холодов Степан еще охотничал у Няксемволя, а потом к русским ушел работать. Был лесорубом, проводником у геологов, а потом пошел на лесозавод в плотогоны. Русский язык он изучил хорошо, одежду переменил, сбрил бороду, только косички оставил, да повязывал шею платком по-мансийски. Перестал верить в богов, но часто разговаривал с ними. И все о своей мечте: скопить денег, купить ружье, припасы, оленей, отдать выкуп и уйти с Майрой в тайгу далеко-далеко. Все еще надеялся, что деньги и подарки разжалобят отца Майры и он отдаст ее.

…Саминдалов вздрогнул, очнувшись от воспоминаний, — где-то за соснами на далеком берегу залаяла собака. Охотник или рыбак, должно быть, разжег костер и готовился ко сну. Степан гадал, где остановят плоты, и смотрел на головного. Жвакин рулил гребью и невозмутимо маячил впереди. Григорьев сидел у котла на бревне и что-то ел из котелка своей серебряной ложкой. Васька спал, а Тоня и Коля, наверное, сидят в палатке и, мечтая о чем-то, целуют друг друга, ласкаются. Счастливые люди!

Вдруг сосны расступились на берегу, берег взгорбился, и Саминдалов узнал место, где стояло его стойбище, откуда он ушел два года назад. Но почему не видно нигде юрт? А чья собака лаяла? Или слезы затуманивают глаза и мешают видеть юрту? Вот здесь за скалой. Ах, как медленно плывут плоты, мимо плывут!..

Увидел стойбище под скалой. Сжалось сердце, забилось сильнее. Вот его юрта, в которой он жил, а вот и большая юрта Кимаев, в которой живет Майра! Тихо. Не лает собака. Не видно огней, не слышно голосов. Наверное, ушли в горы — пасти оленей, и остались на стойбище старики и дети. А Майра?! Она дома, дома — что бы ей догадаться выбежать из юрты к берегу, помахать ему рукой!

Саминдалов застонал от боли в сердце, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Грустно на душе, и хочется закричать громко-громко, чтоб услышала Майра. Тихо на стойбище, и только помахивают головами олени у крайней юрты… Древнее жилище манси… Родная скала… Голоса соседей и мирные тихие звуки санголты [6]…

А плоты проплывают мимо-мимо. Захотелось прыгнуть в воду и вплавь добраться до берега, туда, к Майре. Он бы дополз тихо до ее юрты, затрубил бы, как лось. Майра услышит, выйдет, бросится навстречу, обнимет, прижмется к груди — маленькая родная девочка.

А потом, поцеловав ее красивые губы и погладив по голове, взять и увести с собой на берег, на плоты. Плакать будет или нет? Не выйдет — жалко станет отца и брата. Отвыкла Майра от него, забыла его, Степана…

Вспомнил совет Васьки: «Украли невесту — обычай разрешает…» Сейчас Саминдалов был согласен… Так верно говорил ему Васька: «Уйдешь с Майрой куда-нибудь и живи на здоровье!» На здоровье… А может, и правда, вместо тайги уехать с Майрой на лесозавод, там русские — у них другие обычаи и они никому не дадут помешать их жизни с Майрой. Будет она жить в чистой избе, а он станет работать, а Майра в школу пойдет… Хорошо!

Луна (показалось Степану — это чье-то лицо и похоже оно на лицо старика Кимая), хохочет луна: все вижу, не украдешь Майру! Саминдалов погрозил ей кулаком и застонал, видя, что стойбище все удаляется и удаляется… Тогда он бросил гребь — шест качнулся в уключине и забороздил, вытягиваясь на волне. Побежал по бревнам. На третьем плоту увидел: спит Васька, разметав руки и ноги. Разбудил.

— Минас! Идем.

Васька вгляделся в Степана. Лицо у того бледное, решительное.

Понял.

Накинул на себя пиджак, сунул ноги в сапоги.

— Нож взять?

— Тсс!.. Нельзя.

— Пусть…

Саминдалов кивнул на головного: Жвакин дремал стоя.

— Плоты…

— Сейчас.

Они вдвоем подошли к старику, толкнули в плечо.

Жвакин дернулся, затряс бородкой испуганно:

— Что, ребята?

Васька схватился за гребь, забороздил по дну:

— Останови плоты!

Жвакин уцепился за рукав Васькиного пиджака и хмуро возразил:

— Зачем? Недолго плыть осталось… Вот дойдем до Оленьего камня…

Васька оттиснул плечом Жвакина и угрожающе наклонился к его бородке:

— Ты, старик, не перечь! Так надо. Мы вот с ним, — кивнул он в сторону грустного Саминдалова, — на стойбище пойдем.

Степан болезненно улыбнулся, сообщил:

— Там невеста моя, Майра. Отпусти, рума Карпыч…

— Чать невесту-то умыкнуть хотите? — догадался Жвакин и отступил.

Саминдалов кивнул и отвернулся.

Жвакин перенял у Васьки гребь и задумчиво разгладил бородку ладонью:

— Плоты остановлю. Но знайте, кто останется на плотах, за кражу не ответчик. Постойте, варяги… — зашептал он и выпрямился: — Зря вы… Негоже ночью баб воровать! Днем приди и уведи. Али полюбовно — поставь родителю ведро спирту! Приди запросто в гости, на уговор, али засылай сватов, уломай хозяина, обхитри там — все по-человечеству выйдет! А воровать баб негоже!

— Ну, это наше дело. И тебе старуху какую ни есть прихватим, — шуткой отмахнулся Васька.

Плоты мягко стукнулись о песок, пристали бесшумно, покачиваясь на воде. Васька со Степаном спрыгнули на берег и вскоре скрылись в черемуховых кустах.

Они бесшумно вошли в сосновый бор, который был полон воздуха и верхушками закрывал облака в небе и луну под облаками. Она одиноко катилась по верхушкам сосен, и весь бор просвечивался лентами лунного света, которые наклонно меж ветвей проходили до земли, будто лезвия стальных мечей. Свет падал на сухую, тощую траву, и трава сияла, словно белая. Сосны вставали одна за другой, шагая выше и выше на взгорье, к скале, у которой прилепилось стойбище из шести юрт. В Лямье-Пауль стояла ночная тишина, юрты чернели впереди, как большие круглые камни, а крыши белые, будто застланы скатертями.