Журнал Юность 1973-1

Ну, отчего так выходит в жизни: научи он Лешку большей осторожности, расчёту — не трусости, нет! — и сын был бы жив… Но он гордился своим парнем, его старшинскими нашивками сверхсрочника, и вот куда привела гордыня…

Но уж если кто виноват, так тот недотёпа-лейтенант с его отказавшим аппаратом… Э, да что теперь-то говорить! И сколько ни ругал себя Баглей за такие паскудные мысли — ведь хотя бы тот лейтенант, не нарочно же он задохнулся! — но легче не становилось…

Сегодня к горлу что-то опять подкатило; Баглей теперь даже стал иногда побаиваться тех первых минут, когда под водой остаешься один на один со своими мыслями и воспоминаниями. И, увидев подгулявшие пенные гривы, он неожиданно для себя самого обрадовался. Спуск отменят, как пить дать, отменят: эти копухи из «Гидроморстроя» вечно срывают графики, и оч пораньше уйдет домой. А там, бог даст, придут ребята, бывшие подчиненные Алексея, его товарищи, и все как-то скрасят вечерок, и будет казаться, что и Лёшка с ними, только вот куда-то вышел, в магазин, что ли, побежал за склянкой, и вот-вот войдет сию секундочку…

Его «РК-40» стоял у пирса, пофыркивая сизым дымком. Накат то поднимал его над склизкими сваями, обросшими зелеными бородами, то резко ухал вниз, грозя оборвать швартовы. Катер тёрся бортом о толстую резину старых автопокрышек, прикрученных к причалу. Так добрая, работящая домашняя скотина трется утром о плетень, не спеша впрягаться в ярмо.

Уже на месте, намыливая руки — так ловчее протиснуться в манжеты водолазной рубахи, — еле удерживаясь на ногах от жестокой болтанки, Баглей машинально отмечал про себя, что давеча ошибся насчет строителей газопровода. Забитая заглушками с обоих концов, плеть очередной секции моталась на плаву, едва удерживаемая расчалком. Час-другой — и шторм согнет, а потом сломит её как хворостину.

И все — время, деньги и пот людской, — все вылетит в эту гигантскую трубу. Секцию надо было поскорее заполнять водой и затапливать, но, чтобы не делать двойную работу, затапливать не лишь бы как, а чтоб легла в приготовленную для нее каменную «постель» аккуратненько, точно, по чертежу. Если бы эту паршивую «постель» довела до конца субботняя смена и если бы сварщики шипели своими горелками побойчее, вся подводная часть трассы была бы закончена ещё в воскресенье. Да, недаром же: понедельник — день тяжёлый…

Ступив на грунт, Баглей осмотрелся, подвсплыл немного, повиснув в водяной толще. Шланг с кабель-сигналом тоже повис в воде. «Выбери слабину», — сказал Баглей в телефон; на палубе тотчас поняли, подтянули «хвост», и Баглей уверенно зашагал вперед, с каждым отвоёванным у глубины метром снова погружаясь в свой мир привычного одиночества.

Странно и тяжко было ему подчас в этом мире. Странно и тяжко оттого, что чувствовал он себя одновременно и как бы моложе и гораздо старше сына. И не сын, как положено человеку природой, а он, отец его, будто советозался с ним в такие минуты, ждал подсказки. О горе, горе, как пережить тебя!.. Говорят, время лечит лучше всяких докторов… Но минувшие месяцы но принесли облегчения. Горяча была рана: остался Алёшка первым и единственным.

По воскресеньям старый Баглей тайком уходил из дому. Пропадал часа три, возвращался — иногда выпивший, чаще трезвый. А если жена заводилась, отмахивался:

— Как будто не знаешь, где., В порту, в порту, где же ещё?

— Ой ли! Что-то зачастил ты по выходным-то… Уж не завел ли молодуху на стороне?..

— Окстись, старая! Сказано, в порту… Нам, ветеранам, и почёт — по воскресеньям дежурить… Молодые разве согласятся?

Нельзя сказать, чтоб он ни в грош не ставил свою старуху. Исправно ходил в магазин, подметал в доме, иногда и полы скрёб, подстирывал кое-что, если жене становилось вовсе невмоготу. Но воскресенье было его днём.

В местном военно-морском музее с недавних пор привыкли уже видеть в этот день толстого краснолицего человека. Он бегло обходил по порядку все витрины и модели, делая вид, что это его страшно интересует, бросал взгляд-два на картины, изображавшие ракетные учения, стрельбы и боевые вылеты, и надолго застывал у крайнего, к выходу окна, где одна витрина была отведена героике сегодняшнего флота.

Там, на красном, ещё не успевшем вылинять бархате лежали среди прочих Алешины вещи и. документы: размоченный и высушенный, покоробленный комсомольский билет с черными разводами туши и растекшейся фиолетовой печатью, характеристики, Указ о награждении орденом (посмертно). Рядом, в застекленной стоечке, — баллоны кислородного аппарата, который, как явствовало из таблички, старшина А. Н. Баглей во время боевых учений отдал, а вернее, насильно надел под водой потерявшему сознание командиру.

Баглей смотрел в который раз на эти документы и вещи, называющиеся теперь по-ученому солидным словом «экспонаты», и то осуждал Алексея, то хвалил его.

— Сына, сына… — бормотал старый Баглей себе в усы, под шарканье, покашливание и говорок редких в такое время дня экскурсантов. — Ты у меня был молодчиной, сына… Только на кого ты бросил свою молодуху, и нас, и море свое? Как же так без тебя, как же, а?.. Разве думал я когда, что не ты мои, а я первым увижу твои смертные очи? Разве думал?!.

И от этого бормотания, от вида привычных, ставших близкими вещей у него будто легчало на душе. Однажды, когда Баглей вот так же разговаривал с сыном, кто-то выжидающе кашлянул рядом. Молодой, коротко остриженный, как после болезни, лейтенант, не глядя Баглею в глаза, все больше наливаясь краской, сказал неожиданно:

— Болит?

— Жжет… — прохрипел Баглей, сердцем чуя, кто стоит перед ним.

— Я за вами все ходил, — сказал лейтенант. — Всё не решался…

Старый Баглей молча смотрел на него. Лейтенант заторопился:

— Я от Алексея слышал — вы старый моряк. Лучше меня знаете, что это такое — море… Мне уже потом сказали, в госпитале, Мне все рассказали потом… Сам-то я и не помню ничего. Провал какой-то в памяти, как отрубило чем.

— Да… — просипел Баглей, тихим кашлем прочищая горло. — При длительном кислородном голодании случается. А то и хуже: на всю жизнь память теряют, да…

— Я вот что… — Голос лейтенанта отвердел. Он поднял на Баглея взгляд, — Я вашему сыну обязан жизнью. Я все в госпитале думал: если вам с женой что-нибудь нужно, так я…

Ничего не сказал старый Баглей. Тысяча чувств разом отразилась на его лице. Поднялась рука, сжалась в кулак, расправилась, да так и опустилась…

Отвернулся Баглей, невидящим взором уставясь в Алёшины вещи. Ничего больше не добавил и лейтенант. Наклонил голову и, неловко неся впереди себя фуражку, быстро пошёл к выходу, И пропал, будто и не было его, будто почудился в толстом витринном стекле.

И теперь вот, печатая по грунту свинцовыми бахилами, все гадал Баглей: привиделось ему го в зыбком свете музейных залов или наяву было. Вышла-то встреча вон какая: ничего и не сказали толком, растерялись оба—и лейтенант и он, Баглей. А не раз, не два думал о том, как бы встретил этого парня. Думал и метался. И ненависть к тому человеку, и страдание, и жалость — ведь, поди ж ты, болезный ещё, но живой ведь! А его кровинушка, сына его родный, единственный… Эх! И какое-то удивление брало верх: знать, уважал, а может, и любил Алёша этого парня, своего командира, раз пошёл на такое. Есть, празда, святое правило: сам погибай, а товарища… Ну, а по совести если: бывает ведь и не выручают…

И путалось, путалось в голове у Баглея, как тот шланг, что вечно цепляется ни к месту, ни ко времени. Как назло, и сейчас зацепился вместе с кабель-сигналом за какую-то штуковину, обросшую красными веточками водорослей да черными створками мидий…

Случалось ему и раньше проходить мимо этой штукозины, которую поначалу принимал за причудливую скалу. Свет сейчас едва брезжил здесь, в чуть посветлевшей глуби блеснула монетками стайка ласкириков, и, глядя на них, Баглей усмехнулся: «Скоро богатым буду…»

Он обошёл вокруг скалы. И не скала это вовсе — обломок.

Обломок какого-то судна, скорее всего стоящая торчком корма невезучего катеришки, разломанного пополам прямым попаданием бомбы или крупного снаряда. И не распознаешь сразу — так густо обросла ракушками и кустиками водорослей. Он колупнул черную створку мидии, попробовал оторвать.