Журнал Юность 1973-1

— Извините, — пробормотал я и так растерялся, что даже не подумал уйти. — Такой сильный дождь…

— Вам его уже нечего бояться.

— Так же, как и вам, — показал я глазами на её мокрое платье, прилипшее к телу. Оно так нескромно облегало её фигуру и так просвечивало, что я смутился.

Девушка перехватила мой взгляд и покраснела.

— Мне нужно позвонить. — Она порылась в сумочке и зажала в кулаке трехкопеечную монету.

— Звоните. — Я отвернулся к стеклу.

— У меня интимный разговор. — Она сделала ударение на предпоследнем слове.

— Для интимных разговоров, как и для остальных, до сих пор использовали двушки. — Я достал две монеты, опустил одну в прорезь, а другую демонстративно засунул в карман. — Кстати, мне тоже нужно позвонить. По интимному делу. — Я передразнил её интонацию и вышел из будки.

Дождь не утихал. Но я пренебрежительно стоял под ним, и мне не хотелось уходить. Конечно, звонить она не стала, а просто ждала, когда пройдёт дождь. Или когда я уйду. А может быть, когда высохнет её платье. А потом я провожал её домой. Через всю Москву. Мы шли и разговаривали.

Успокоившись, ворчал гром, и падали редкие теплые капли. Пахло травой. Почему-то пераый день наш мне запомнился до мелочей. А дальше они все слились в хорошее время.

— …А хорошее время, Жучок, быстро кончается. Кончилось оно и у нас. Только не спрашивай, почему. Это называется «не сошлись характерами». Понял?

— Понял, товарищ лейтенант. Только вы не расстраивайтесь, ещё будете счастливый, всё образуется, — сочувственно смотрит он на меня.

Мне становится смешно. На этот счёт я спокоен. Конечно, образуется, не нужно только спешить. Ещё буду бегать на свидания, а потом, позже, по утрам хотеть на работу, а с работы мчаться домой.

Жизнь, она ведь длинная.

ВЯЧЕСЛАВ ШЕРЕШЕВ СТАРЫЙ БАГЛЕЙ

Автору — 35 лет, он журналист, живет в Севастополе.

Участник семинара молодых писателей Украины (1971 г.)

Рисунок А. ПУШКАРЕВА.

Ветер дул с запада. В бухте развело волну, ревел предупредительный буй на фарватере, брызги взлетали высоко, и когда катер шлепался носом в накатывающий пенистый вал, солёная изморось била Баглею в лицо.

Он не отворачивался, только прятал папироску в кулак, чтобы не погасило ненароком.

Ещё вечор было тихо, лунно и оттого светло, а ночью месяц затянуло и пошли облака. Темнея, они сбивались в плотную, тяжелую тучу. Медленно наливаясь яростью, туча ползла на город.

А к утру задул этот ветер. Вступив в единоборство с тучей, он старался разорвать её — отрывал клочья и гнал, гнал их на восток, но они снова собирались в стаю: туча залечивала свои раны и, угрюмая, упрямо ползла, закрывая и разгорающееся солнце и посветлевшее небо.

Встав по обыкновению в шесть и в восьмом часу выйдя на улицу, старый Баглей увидел с берега бухты суматоху волн, но не удивился этой внезапной перемене: за прожитые пятьдесят четыре, тридцать из которых прошли здесь, Баглей привык к своему морю.

Невысокий, толстый, краснолицый, с прокуренными сивыми усами, он чем-то напоминал Тараса Бульбу. И как тот в своих знаменитых шароварах, так и Баглей без шлема, в мешковатой водолазной рубахе из неподатливой резины выглядел ещё бравым казачиной. Пятьдесят четыре далеко не старость, но жена звала его «старый», и все окружающие звали его «старый», потому что раньше был ещё один, молодой Баглей…

Старый Баглей тяжело топал к трапу, где на него надевали котелок шлёма, туго завинчивали три массивных болта и, шлепнув по этой медной башке с диковинными стеклянными глазищами, кричали: «Готов!»

Глядя на него со стороны, трудно было удержаться от мысли, что голова его, заключенная в мятый круглый шлем, становилась как бы существом самостоятельным и начинала жить собственной жизнью.

Отделенная от тела медной манишкой, она вертелась туда-сюда за толстыми иллюминаторами, добродушно — хлоп-хлоп! — моргала зелёно-серыми глазами в белых ресницах, смешно шевелила губами и топорщила усы.

Баглею же, когда шлём был уже привинчен, изнутри, из-за стёкол, казалось, что люди как бы отодвинулись от него, отделились и существуют сами по себе, а он — сам по себе и только кэбель-сигнал да тонкая змея воздушного шланга ещё соединяют его с ними…

С каждым своим шагом вниз по трапу он действительно отрешался от этих людей и от этого мира, и, когда тонкая пленка воды, в последний раз отразив его перевернутую вниз головой фигуру, смыкалась над ним, он оказывался в другой, потусторонней жизни, где всё сразу увеличивалось в размерах, колыхалось и становилось тёмным и безликим.

Прямо перед собой Баглей видел облепленное ракушками днище катера и блестящую, точно лемех плуга, лопасть винта. Это и был лемех, неутомимо вспахивающий морские борозды, и Баглею, приехавшему к морю из степной казацкой станицы, было приятно сознавать свою причастность к земледельцам.

Когда его свинцовые галоши касались грунта, поднимая мутное облачко ила, Баглея обступала тишина. Он любил эту тишину, лишь изредка нарушаемую поскрипыванием якорной цепи или смутным гулом проходящего где-то вдалеке судна. В этой тишине, пока глаза привыкали, ноги топали в нужном направлении, а голова ритмично нажимала клапан золотника, можно было не торопясь много и обо всем думать.

Больше всего Баглей горевал о сыне. Как он нужен был ему теперь, как нужен, господи ты боже мой! И хотя не земля сделала ему зло, а море, — это оно, оно унесло сына! — он все равно любил море. Старый Баглей прекрасно понимал: море тоже принадлежит земле, покоится в её лоне, как дитя в колыбели — огромное, капризное дитя, то мирное и сонное, мерно посапывающее, то мятущееся, с ревом бросающееся на берег, хрипящее и стонущее, словно в горячке.

Часто, когда Баглей шагал где-то среди водорослей, подминая галошами хрупкие розовые раковины, или колдовал с гаечным ключом, или терпеливо, виток за витком, распутывал колючий стальной трос, намотавшийся на судовой винт, ему всё же нет-нет да и приходило в голову: зачем всё это, отчего ему неймется-таки наверху, на воле, где воздуха сколько хочешь, где всё прочно, определенно и навсегда? Здесь же всё было зыбко, как во сне, движения становились нереальными, неестественно плавными, словно его сняли для кино и показывают замедленными кадрами: ни побежать, ни размахнуться как следует. И такой враждебный, чуждый человеку и опасный для него мир был за стеклом иллюминатора: маленькая щёлочка, и хлынет смертельная, леденящая тело и душу струя.

Его всегда кто-то ждал там, на земле. Правда, жена с невесткой не знали подробностей его суровой работы, он не говорил никогда об этом, да и что он мог сказать им? Сегодня он подымал затопленную в войну баржу, завтра обследовал прибрежную полосу в районе будущего мола, через неделю вел подрывника к обнаруженной намедни рогатой смерти, встрявшей в скалы и по сию пору таящей взрыв в тёмном чрёве… Случалось всякое, и даже при желании вряд ли можно было объяснить людям несведущим, никогда не нырявшим и с ластами, в маске, как оно там, под водой, и в чём состоит его мужское дело.

Эту же строгость, сдержанность чувств и слов воспитал старый Баглей и в своем Алексее. Ему одному иногда говорил он о своей стране молчания и сумрака, о еёсуровых законах и, когда впервые заметил на столе у мальца затрепанную книжонку о водолазах, но подал виду, но довольно хмыкнул в усы, едва жена отвернулась.

Теперь, если она, не сдержавшись, попрекала его тем, что это не море, а сам он — сам! — отнял сы; а у себя и у неё, приохотив к подводному делу, Баглей мрачнел, скрипел зубами, зыркал на неё из-под белесых бровей, отворачивался, боясь сорваться и наорать, и усы его печально никли. Разве может понять его старуха, что иначе и не могло быть?! Он ведь хотел воспитать Лёшку мужчиной. Мужчиной, понятно?