Избранные произведения в 2 томах. Том 2

Неожиданно, как дикие, завыли собаки. Будто их одновременно обидели там и тут. Раскатилось что-то похожее на гром, только не над головой, не в небе, где сумрак уступал место розовой теплоте, а глубоко внизу, под ногами, словно небо и земля поменялись местами, и земля задрожала, и дома быстро передали ее дрожь друг другу. Что это? Будто пьяный водитель мчался на гигантском грузовике через весь город. Электрический плафон над столом отчаянно закачался, даже запрыгал, точно хотел сорваться с привязи и убежать. А в глубине, под ногами, росла новая волна жуткого гула.

Мастура вскинула руку к выключателю. Свет не зажигался, а плафон все прыгал. Она отдернула штору и повернулась спиной к окну, чтобы разглядеть комнату. В отъехавшем от стены шкафу падала и билась посуда. Ничего не понимая, Мастура опять рванулась к окну. Дом напротив осел. Земля смахнула с себя все тени. Тополя выпрямились и стали живыми, шумными деревьями, и над ними встало пыльное зарево, полное не хлопьев сажи, а птиц. Показалось, что все птицы навсегда улетали из города.

— Мама!

Кто-то бежал по улице, голося:

— Атомная бомба!

В комнату с лаем собак и людскими криками панически ворвался воздух, и стало слышно, как город выбрасывал на камни свои стекла. Мастура очнулась от их звона. Все казавшееся ей таким долгим случилось в секунды. Вот зазвенела посуда в шкафчике, а вот шлепнулось на пол зеркало, и его осколками осыпало ноги.

— Война! — вопили внизу.

— Мама!

Мать сидела на кровати, запрокинув голову к потолку, и на глаза ее сыпалась сухая труха штукатурки.

— Война! — крикнула Мастура, хватая мать за плечи. Мать прижала ее к себе и почти сердито сказала:

— Успокойся. Это землетрясение.

В самолете первый раз в жизни Кеша испытал полное раздвоение личности и узнал, что это не такая уж фантастическая штука. Один Кеша летел в Наяринск, к деду, а другой при посадке помахал ему рукой и остался в Ташкенте.

— Дурак ты! — сказал ему улетающий Кеша.

— Нет, это ты дурак! — ответил ему тот, который оставался.

— Она же тебе ясно сказала: улетай!

— Это она тебе сказала, а не мне.

— Ну-ну! Посмотрим, как у тебя будет!

— Написать тебе, как?

— Уволь. Свет клином на ней не сошелся. Я уже забыл ее. Летим — покуриваем, глазеем на девушек.

По самолету идет одна, в свободном платье из скользкой ткани, переливающейся цветными пятнами. Узбекский шелк. И сама узбечка, девочка с прямыми, мальчишескими плечами. Платье на них держится как на вешалке, колоколом расширяясь книзу.

— Простите, пожалуйста, это место свободно?

— Абсолютно.

— А то в хвосте так качает.

— Еще бы! На то он и хвост, чтобы качаться. Вам далеко?

— В Новосибирск.

— К тете?

— В академгородок.

— Зачем?

— Консультироваться. Перед кандидатской.

Ого, как! Вот тебе и девочка! А у нее, оказывается, кандидатская на носу. И сразу стала девочка старше.

И Кеша сказал себе: ты же и лица ее не видишь, ты же видишь лицо Мастуры, закрой глаза.

Он прикрыл глаза, и сосны взмыли вверх, и стволы их заалели от зари. Крепко запахло хвоей, задышалось легко. Хвоя липла на сапоги и висела над головой. Было солнечно, зелено, и дед косил траву в каплях росы. А они подходили к деду, он и Мастура, по этой траве. Перестав махать косой, дед сильно приморщил нос. Смотрел на них, улыбался.

— Видишь, а ты боялась.

Это сказал Мастуре он, Кеша, так легко сказал. Дед воткнул косу рукоятью в землю, в траву.

— Салям алейкум!

Это сказал деду он, Кеша.

— А я вас заждался, — ответил дед, вытирая руку о штаны.

Мастура ждала, пока он вытрет, подняв удивленные глаза на сосны. А дед, забыв подать руку, удивился:

— Ишь какая коричневая! С курорта, что ли?

— Я узбечка.

Дед подмигнул ей:

— Поживешь у нас — беленькая станешь.

— Отчего?

— От белых грибов.

Шутник он был, дед, не терялся…

Стюардесса растолкала Кешу. Та самая стюардесса, с которой летел сюда. Ничего особенного. Растолкала — еду принесла.

За стеклом, отрываясь, но не отставая от невидимых крыльев, дуло пламя. Могучие двигатели отбрасывали его синие, негреющие блики в черную бездну. Ни огонька с земли. И то сказать — не птичья высота, а заоблачная.

Где-то далеко-далеко внизу, со всеми своими лесами, пустынями, реками, горами и городами, спадая к горизонту, но нигде не кончаясь, ждала летящего человека его Земля — надежная твердь.

Кеша отвел еду рукой.

— Не хочу. Дайте спать.

— Любите поспать. Молодец! — похвалила стюардесса. Узнала.

— Угу, — промычал он.

…Была свадьба.

Лесорубы из Наяринского лесхоза, геологи из соседнего палаточного лагеря, заходившие к лесничему как домой, по закону скитальцев, для которых вся земля — и стол, и постель, и место прописки, да заезжие шоферы с золотого прииска, стучавшиеся в окна по ночам, набились в избу, по-солдатски стояли вокруг стола и горланили:

— Горько!

Он и Мастура медленно всплыли над столом, уставленным блюдами с пловом, чтобы сибиряки знали, какая есть на свете еда и откуда он добыл себе невесту.

Горько так горько!

Он отвел фату с лица Мастуры, чтобы поцеловать ее, но она закрыла губы ладонью и сказала:

— Я тебя не люблю. Не сладко…

— Выпейте хоть чаю.

Стюардесса оставила голубую чашку с голубым пластмассовым хвостиком в его руке. Он мял спинку кресла затылком.

— Пейте, пока горячий.

Кеша с трудом зацепил двумя пальцами голубой хвостик чашки и стал смотреть, как уходит стюардесса, заплетая крепкими ногами. Прекрасные ноги! Идут как по проволоке. И волосы золотые под голубой пилоткой.

Снижались, но еще были над облаками, где уже во всю ширь хлестало солнце, потом вошли в облака, в мутную залежь весенней непогоды. Тише загудели моторы. Сейчас колеса коснутся земли, и со ступеньки у трапа он увидит красную строку над зданием аэропорта: «Ташкент».

— Чита! — объявила стюардесса. Он буркнул:

— Ну-ну!

И втиснул руки в рукава пальто. Все, сказал он себе вместе с этим, хватит придумывать, не то с ума сойдешь. Проклятая это штука — придумывать. В лесу, где все время сам с собой, нельзя позволять этого. Чудеса кончились. Ставь точку, Кеша.

Спускаясь по трапу, он почувствовал, что действительно нежданное приключение кончилось, и в последний раз мелькнуло перед глазами видение нереальной улицы с тополями, венецианского окна, водопада, девушки с косой… Не было ничего этого…

Моросило сквозь снег. Мокрый снег уже падал. И сюда подступала неспешная весна, как будто он ее с собой прихватил. Сырость была глубокая, лесная, таежная. Запахло лесом — неувядающе, потому что тайгу ни вырубить, ни выветрить. Ее еще не видно, но уже здесь она…

На площади что-то бубнило радио, мимо уха, и он прошел бы, если бы его не задержала фраза:

— Есть разрушения и пострадавшие…

Тогда он повернулся и увидел толпу под репродуктором. Разрушения, пострадавшие…

— Где это? — спросил Кеша.

— В Та-ашкенте.

— Трепаться-то! — сказал Кеша. — Я серьезно спрашиваю.

И вынул сигарету, чтобы прикурить у долговязого заики, который плотнее запахнулся в свое длинное, до пят, пальто с собачьим мехом.

— 3-з-землетрясение!

— Где? — повторил Кеша, забыв прикурить.

— В Та-ашкенте! Ска-азал же!

— Ну да! Я сейчас оттуда.

— Оно всегда так бывает. Нет-нет и — есть, — прибавил кто-то сбоку, из толпы.

«Вот чудак!» — подумал Кеша и поискал глазами: кто это такой умный? Рыхлый мужчина с непонятной улыбкой вытер симпатичное, как у детского затейника, лицо, неожиданно съязвил:

— Если сообщают, что есть разрушения, то уж есть!

А репродуктор сыпал на площадь аккорды рояля.

Как ни в чем не бывало! Как будто не могли объяснить главное: какие разрушения, где?

Много позже — через день, два, которые показались Кеше самыми длинными в жизни, — он послал деду вырезку из газеты: