Взрыв

Даша помирала со смеху, а потом вдруг испугалась куста и прижалась к Саньке, а тот стоял с бешено колотящимся сердцем и боялся пошевелиться.

Потом Даша с Санькой пошли на дачу и долго с удовольствием топали по промороженному полу веранды. В промороженной веранде лыжные башмаки грохотали гулко, как копыта веселых коней.

Оба уже понимали, что смех их неестественный.

Оба знали, что сегодня, именно сегодня, что-то должно произойти, что-то очень важное для всей их будущей жизни.

Санька растопил высокую голландскую печь. И все ему было в удовольствие и радость — таскать, утопая по пояс в снегу, из сарая тяжелые плахи березовых дров, щипать большим кухонным ножом звонкую, остро пахнущую лесом, смолой и солнцем лучину, громоздить в печи аккуратный шалашик из нее и глядеть, как робкий вначале огонь разгорается, а ты подкидываешь дрова, и вот он уже жадно хрустит, перемалывает жарким своим багровым нутром толстые поленья.

Оба они, и Санька и Даша, чувствовали, как это что-то приближается, приближается с каждой минутой, и инстинктивно оттягивали момент, когда делать станет нечего и надо будет молча взглянуть друг другу в глаза.

Они забили печь до отказа дровами и отправились пробежаться на лыжах.

Лыжня вывела их на замерзший Финский залив. Несколько минут они бежали рядом, взглядывая друг на друга, и вдруг одновременно остановились пораженные.

Маленькая голубоватая луна жидким светом заливала плоский залив. Под этим светом на окоченевшем пространстве не было ни единого живого существа.

И стояла глухая первобытная тишина.

Залитая синей тенью лыжня уходила вдаль... И как никогда чувствовалось, что ты живой. Кусочек горячей жизни.

Он и Даша. Две жизни в окоченелой, промороженной пустоте.

Он обнял Дашу, она прижалась к нему — маленькая, хрупкая, самая близкая.

Щеки ее были холодные, твердые и пушистые.

А губы мягкие и горячие.

Они молча повернули обратно и медленно пошли рядом.

Печь уже прогорела, только на дне дышали малиновым жаром угли.

Санька положил еще охапку дров, и на бревенчатых стенах заплясали розовые блики.

Они долго глядели на огонь.

И Санька думал о том, что человеку обязательно надо хоть изредка глядеть на живой огонь. Человеку это нужно, в нем просыпается что-то древнее, забытое, изначальное, какие-то неясные тревожные мысли. А на душе становится покойно и тепло.

А все эти изобретения — чугунные, равнодушные батареи парового отопления — чужды человеку.

Но странно — вот он думает об огне, но мысли эти как бы вторичны, внешние, что ли, мысли, громкие, а внутри тихо и беспрестанно он продолжает думать о Даше, только о ней, о той щемящей близости, что нахлынула на него там, на заливе, под маленькой жесткой, будто костяной, луной.

И Санька думал о том, как ему неслыханно повезло, что он ее нашел в этой безбрежной, сложной, суетной жизни.

И теперь уже не отдаст никому, не потеряет, потому что во второй раз человеку не бывает такой удачи.

Он обернулся к Даше. Лицо ее горело с мороза, а глаза глядели странно и немножко отчужденно, настороженно.

Будто она пытается заглянуть ему внутрь, в самую его сердцевину, в тайное тайных, и пытается понять, какой он есть человек.

Санька почувствовал это и понял, что помочь он ей все равно не сумеет, потому что слова сейчас ничего не значат, а только что-то неуловимое, идущее вовсе не от мысли, не от головы, может ответить на безмолвный ее вопрос. И Санька просто сделал то, что ему захотелось сделать в этот миг. Он легко погладил ее по щеке и улыбнулся.

И вдруг увидел, что глаза Даши вновь стали прежними, понятными и настороженность ушла из них,

И Санька понял, что сегодня, сейчас, может быть сию минуту, он выдержал какое-то важное испытание, а какое — он и сам не знал.

Даша медленно поднялась со стула.

Встал и Санька. Он обнял ее, под его ладонью чутко вздрогнула ее спина. Даша крепко прижалась к нему. Они долго стояли с закрытыми глазами, и Санька чувствовал, что шалеет с каждой минутой от любви к ней.

По потолку бегали розовые блики живого огня.

Синели примороженные окна.

И Санькина жизнь была прекрасна.

ГЛАВА IX

Санька получил повышение — стал прорабом, но жизнь его не изменилась.

Зима шла на убыль. Припорошенный сажей снег осел, стал ноздреватым и пористым, как швейцарский сыр.

В ясную погоду солнце заметно припекало. От сложенных в штабеля досок шел пар, верхние были совсем уже сухие и теплые.

В обеденный перерыв ребята ложились на них, подставляли лица солнышку и блаженствовали.

А в безветренном закутке между штабелями было просто жарко — хоть скидывай опостылевшие за зиму ватник и свитер и загорай. Но земля была еще проморожена, она окоченела, смерзлась до крепости бетона высокой марки почти на метр в глубину, и Балашов знал, что оттает она не раньше середины апреля, а то и до мая продержится.

Экскаватор, даже мощный «Ковровец», только царапал зубьями ковша поверхность, скрежетал, оставляя на земле белые гладкие, как отполированные, полосы.

Машинист матерился и орал, что запорет машину.

Казалось бы, чего проще: чтобы вырыть котлован для очередного колодца под задвижку, расколоти шаром-бабой мерзлоту и копай себе спокойно дальше.

Эта мысль, естественно, и пришла в голову Балашову.

Привезли пятитонную ржавую бабу, подвесили на стальном тросе к стреле экскаватора и стали долбить.

Шар-баба медленно поднималась на пятиметровую высоту и с тяжким, тупым звуком шмякалась оземь.

Земля ходуном ходила.

Балашов стоял рядом с экскаватором, наблюдал за работой, когда прибежал весь белый, трясущийся от ярости прораб строящейся неподалеку насосной станции.

Балашов знал его. Хоть и работали они в разных управлениях и даже трестах, но, так как объекты их были рядом, частенько приходилось выручать друг друга то механизмами, то материалами. По мелочи, конечно, и взаимообразно.

Дядька он был ничего, спокойный вроде, а сейчас его просто колотило от злости.

— Ты что ж это делаешь, хулиган? — даже не закричал, а прошипел он.

И тут же сорвался на визг:

— Ты... ты, так-перетак, вредитель чертов! У меня сейчас здание рухнет! Перегородка трещину дала! Ты у меня под суд пойдешь! Из своего кармана за ремонт заплатишь!

— Стоп! — крикнул Санька экскаваторщику и обернулся к прорабу: — В чем дело?

Балашов начал злиться. Он не любил, чтобы на него кричали, да еще при рабочих.

— В чем дело, я спрашиваю? Что за вопли? — холодно переспросил он.

Прораб судорожно хватал ртом воздух и тряс кулаком.

— Вопли? — заорал он. — Вопли? Я тебе покажу вопли! Мальчишка! Всю перегородку перекладывать придется! За твой счет, имей в виду, за твой счет! Вот такую трещину дала!

Балашов уже понял, что виноват, что прораб в общем-то правильно злится и впереди возможны крупные неприятности, но «мальчишку» он простить ни в коем случае не мог.

И потому как можно спокойнее, четко выговаривая слова, сказал:

— А перегородки надо делать на совесть, покрепче надо их делать. Плохо работаете, друг мой! Халтурите.

И небрежно махнул рукой машинисту экскаватора:

— Давай.

И сразу же бухнула шар-баба.

Прораб задохнулся от гнева. Он стоял мгновение, будто превратившись в соляной столб, и Санька даже пожалел его, раскаялся в своем нахальстве, ему показалось, что прораба сейчас хватит кондрашка.

Но тот усилием воли вышел из столбняка, хрипло выкрикнул какое-то непонятное слово и громадными прыжками побежал прочь. К телефону, конечно, — жаловаться.

Балашов тут же приказал машинисту прекратить. Тот и сам уже все понял и стукнул всего пару раз, и то легонько, для виду.

Балашов обернулся. Рабочие побросали свои дела и с интересом поглядывали на него, ухмылялись.

Конечно же, интересное зрелище — начальство переругалось.

Санька почувствовал, что им довольны, как же: наш дал прикурить ихнему — ишь как тот помчался, ровно скипидаром намазанный, видать, клюнул его в одно место жареный петух.