Хлеб - имя существительное

Капля, вероятно, не скоро бы кончил, да бригадир помешал. Вошел в конторку и добрый час пытался вызвать по телефону правление колхоза. Мужички почтительно помалкивали, попыхивали только табачком. Кто-то присмотрелся к стенам, пробежал по нитке телефонного провода острым глазом и тотчас же прекратил мучение бригадира:

– Михаила, не трудись ты понапрасну. Глянь, провод-то мыши давно перегрызли.

Громыхнул короткий, нешибко дружный хохоток.

– Коль мышь завелась в конторе – плохой признак, – заговорил опять Капля, словно бы только и ждал такого случая. – А можа, и к лучшему? – вдруг спохватился он. – Поговаривают, опять в Выселках будет самостоятельный колхоз. Конторка тогда закроется. Будет правление. В прежнем купеческом доме. А то порушится без догляду. В Выселках три купца были. Этого звали Василием Михайловичем. Ты, Акимушка, должен помнить его. Ну да, конечно же, помнишь. Твой отец ему двери-то железом обивал. Стучит, бывало, старший Акимушка, как, скажи, дятел, своим молоточком. А вся плата ему – чарка смирновской водки. Водка была, правду сказать, первеючая. Да, о чем бишь я? Ах, ну да, о правлении. Свет увидим, как оно будет у нас под боком. Чуть что – к нему, Виктору Сидоровичу: давай, мол, нечего там... А теперь и ему-то не мед. Приезжаем мы как-то в Ивановку с Зулей вот – взял он меня, старика, уважил, на свою подводу. Приезжаем, а он, Виктор Сидорович, председатель наш, стоит у правленческого дома в горестном раздумье. «В чем дело?» – спрашиваю. А он только махнул рукой: не спрашивай, мол!

Сам догадался, какая у него на душе дума-кручина. Вышел из кабинета, глядит на все четыре стороны. «Победа» уже горгочет у крыльца. Шофер Васька ждет распоряжениев, куда ехать. А куда? К нам ли, в Выселки, или опять в бывшую Зарю», или «Пламя», или в один из трех бывших сталинских?.. Куда, спрашиваю? С кого начать? И что делать?.. Так-то вот и стоит, задумавшись. Ну, помчится он в одну бригаду, а что делается в остальных шести?.. Виктор-то Сидорович насчет водчонки стоек. А другой бы начхал на все семь сел, вернулся б к себе домой – и за поллитровку. Выпил бы – и на боковую. Один черт! Водчонка, она неплохо в таких-то случаях выручает. Бывало, при единоличном еще хозяйстве когда жили, запустишь делишки. Накопится их черт-те сколько – не знаешь, с каких начать. Выйдешь поутру во двор, а они, дела-то, в три очереди выстроились перед тобой. За какую приняться перво-наперво? Думаешь-думаешь, да и повернешь в избу. Нальешь стакан граненый самогону, хватишь единым духом – и во двор. Глядь, а там уж не три, а только две очереди осталось. Ах, вот оно как, соображаешь? Опять вернешься, еще стакан в себя. Хвать – одна только очередь ждет у крыльца. После третьего стакана – и ее, последней, как не бывало. Так-то, ребята!.. О чем бишь я? Ну, да... Так вот и он, бедняга, Виктор наш Сидорович, мается... Назавтра, говорят, в район вызывают его вместе с Полонием Стышным. Насчет обязательства по мясу, молоку и, само собой, хлебу. А скажу я вам, ребята, зачем эти самые обязательства, когда есть государственный план? Ежели он мал, тот план, повысьте его. Соревноваться же надобно за выполнение плана, а не обязательств. В обязательствах я могу наобещать семь верст до небес – и все лесом. Не выполню, ну что ж, пожурят на бюро, строгое или там какое еще предупреждение по партийной линии выйдет нашему Стышному и Виктору Сидоровичу. Только и всего! А план есть план. План не выполнил – совершил преступление. Так я думаю!.. Ты что косишься, Зуля? Ай не согласный?..

– Болтаешь ты, старик, многонько. Вот что я тебе скажу, – все так же мрачно обронил Зуля и полез за кисетом, полагая, что речь старика будет еще длинной.

– Мне, Зуля, только сейчас и покалякать. Вот уйду летом к своим токам, там ночью не с кем поговорить. Один во всем белом свете да звезды небесные. Петька Журавушкин, тот, бывало, считал эти звезды. А из меня плохой звездочет. Так что ты уж мне не мешай. Дай наговориться вволюшку. И опять же, я дело говорю. Ясно?

– Ясно. Не ясно только, зачем тебе, дед, пенсия понадобилась? Выглядишь ты моложе любого из нас...

– Не знай, как я там выгляжу. Годов, посчитай, пятнадцать в зеркало на себя не глядел. А пенсия нужна, потому как полагается. Положено – отдай мне ее, голубушку. Выложь да положь. Так-то! – И первым подался из конторки, твердя про себя: – Что с вами калякать, глупыми людьми! Один дурнее другого! Мне б товарища председателя сюда, Виктора Сидоровича. Вот с ним я бы потолковал. Я бы дал ему напутствие, чтоб не сдавался на пленуме райкома, не обещал бы лишку. А то опять скотину без зерна на зиму оставят, как прошлым годом.

Виктор Сидорович и без Каплиных напутствий сидел на пленуме с железной внутренней установкой не поддаваться нажиму, а взять обязательство исходя из реальных возможностей колхоза. На руках у него были убедительные цифры. При самом максимальном урожае – двадцать центнеров с гектара – пшеницы «Рассвет» может продать государству столько-то, ржи столько-то, ячменя столько-то. Строжайшим был расчет по мясу, молоку и яйцам.

Виктор Сидорович сидел в своем пятом ряду – не сказать, чтобы уж очень спокойный, но все же. Его товарищи, председатели других колхозов и директора совхозов, один за другим сходили с трибуны. На ходу вытирая пот с раскрасневшихся лиц, долго плутали меж скамей, не находя своих мест. А еще за час до того они обедали в районной «Чайной», шутили, смеялись, а посерьезнев, говорили доверительно друг другу о той самой железной установке. Теперь сидели растерянные, мучили в руках шапки.

Пленум вел Бивнев. Вел, надо сказать, со всем усердием второго секретаря на время оставшегося за первого, – тот был в отпуске. Не успел еще Виктор Сидорович назвать всех своих цифр, столь тщательно приготовленных загодя, как Бивнев запустил в него сокрушительную реплику:

– Нищенская цифирь! У Плюшкина научились!

В зале послышался хохот. И больше всего смеялись те, которым за минуту до этого было совсем не до смеха.

Вдохновленный поддержкой зала, Бивнев дал полную волю своему сарказму:

– Заплесневелую хлебную корочку приготовили вы с товарищем Стышным советскому народу вместо калача-то. Хороши! Так-то вы поняли решения январского Пленума? Ну, давай, давай: послушаем, что вы там еще наметили?.. Как там у вас насчет яичницы?

Виктор Сидорович назвал цифру и по яйцам.

– Ого! – торжествующе возопил Бивнев. – Такого количества вам с Аполлоном и на двоих не хватит!..

– У нас подсчитано...

– Ах, у них, оказывается, все подсчитано!.. А подсчитали вы там в своей бухгалтерии, сколько людей в городе останутся без хлеба, мяса и яиц по вашей милости?.. Придется вопрос о вас с товарищем Стышным поставить на бюро. Как вы думаете, товарищи? – обратился Бивнев к членам президиума, которые почти все являются и членами бюро райкома.

На этом и закончилось упрямство председателя.

– Вы, товарищ Бивнев, неправильно поняли меня! – начал он. – Ведь о чем я тут говорил? Я говорил о великих трудностях, которые стоят перед нами. Но значит ли это, что мы не преодолеваем этих трудностей? Вовсе не значит. Наши цифры – лишь самые робкие...

– Весьма робкие, – подсказал Бивнев, малость подобрев.

– Правильно: весьма робкие наметки. Мы сделаем все, чтобы эти цифры удвоить и утроить!

– Ну, это уже другой разговор! – повеселел Бивнев. – Это слова государственного мужа.

«Государственный муж» поспешно собрал бумажки и спрыгнул со сцены в зал. Сел не в пятом ряду, а где-то аж в двадцатом. Укрылся за чьей-то папахой, не снятой с головы ее владельцем по причине великого холода в Доме культуры, где проходил пленум.

Должно быть, никто и не заметил, что на глазах у всех народился новенький, тепленький еще, свеженький очковтиратель.