Степан Кольчугин. Книга первая

— Ты чего так обвязуёшься? — спросила бабка. — В город?

Степка хотел ответить, но от волнения не мог произнести ни слова; он только кивнул головой.

Он вышел из дому и пошел вниз по тропинке, чувствуя, как сердце буйно колотится в груди.

Минуя город, мальчик пошел степью. Он прошел через поселок Ветковского рудника, мимо отвалов породы и маленьких серых домиков, и снова вышел в степь. Снег и здесь был серого цвета, но солнце светило так ярко, что степь блестела и сверкала. Впереди видна была вокзальная водокачка, слышались паровозные гудки. По извилистым тропинкам со всех сторон шли к станции люди, неся на плечах деревянные зеленые и красные сундучки.

Мать, Павел, бабка, дом все ушло сразу куда-то далеко. С нарастающим чувством тревоги и волнения Степка подходил к станции.

Площадь перед станцией была покрыта соломенной трухой. Какие-то мохнатые дядьки снимали с саней мешки, легкий пар поднимался над мокрыми лошадиными спинами.

Степка с трудом открыл красную облупившуюся дверь и вошел в зал третьего класса. Каменный пол был очень скользкий от полурастаявшего грязного снега, нанесенного сапогами. В зале густо и нехорошо пахло. Множество людей сидело и лежало на деревянных лавках, спало на узлах, серый дым висел над головами.

Степка оглянулся, не зная, куда пойти.

Вдруг раздался звон колокола, и высокий старик в форменной фуражке протяжно закричал:

— На Ясиноватую, Горловку поезд на третьей пути!

Зал сразу загудел. Десятки людей, торопливо хватая корзины и сундуки, толкаясь, кинулись к двери.

Прыгая через рельсы, Степка бежал к поезду, обгоняя тяжело нагруженных людей. У вагонов толпились пассажиры. Мальчик ухватился за железную ручку, обжегшую холодом, и полез на высокую ступеньку.

— Стой, ты с кем? — спросил кондуктор.

— С мамкой! — крикнул Степка, показывая на женщину, протискивавшую корзину в узкий проход.

В вагоне, как и на станции, его обдало густым теплом и махорочным туманом. Какой-то парень, с вылезшими от напряжения глазами, волок большой сундук и едва не придавил мальчика.

Человек, лежавший на полке, сказал:

— Проходи сюда, к окошку, а то задавят.

Проговорив эти слова, он закашлялся, точно залаял, а прокашлявшись, сердито крикнул:

— Купцы, двери закрывайте, застудили вагон вконец! — и снова начал кашлять долго и нудно.

Потом прозвенели звонки, по платформе пробежали солдаты, смешно, по-бабьи, подобрав шинели; промчалась черпая собака, чем-то чрезвычайно испуганная.

Степка видел, как мимо окна проплыли станционные постройки, начальник станции в красной фуражке, жандарм, внимательно оглядывающий, точно пересчитывающий вагоны. Человек, позвавший Степку, приподнялся на локте и хрипло сказал:

— Стоит еще барбос, на многих станциях уже поничтожили их.

Поезд, набирая скорость, шел мимо товарных платформ, груженных углем.

Лежавший сказал, обращаясь к сидевшим внизу:

— Глядите, снегу сколько на угле, дней пять, верно, стоят.

Сидевший у окна усатый человек уверенно сказал:

— Не меньше семи дней.

Женщина перекрестилась и проговорила:

— Господи, что будет! Раньше шахты да заводы бастовали, а теперь и дороги стали.

— Вот везут тебя без билета. Чего ж тебе надо?

И усатый тем же уверенным голосом объяснил:

— Пассажирского движения не касается. Воинские и товарные — это да.

Женщина тронула Степку за плечо:

— Мальчик, тебе далеко ехать? Ты бы хоть платок этот распустил, а то взопреешь весь.

— В Горловку, теть. Скажешь, когда сходить? — скороговоркой произнес Степка.

Мужчины рассмеялись, а Степка опасливо посмотрел на женщину. Он предчувствовал, что она сейчас начнет его расспрашивать.

И действительно, она сразу же задала множество вопросов: есть ли у Степки отец и мать, к кому он едет в Горловку, какая у них квартира, сколько у него братьев и сестер.

Степка совсем заврался. Сказал, что отец у него кондуктор на железной дороге, а что в Горловке у него живет старший брат.

Ему казалось, что врать нужно решительно обо всем. А глупая женщина всему верила и даже вздохнула, когда Степка сказал, что у матери пять детей, а недавно еще один родился — Сережка.

Потом из соседнего отделения пришел какой-то парень, начал поднимать полку, и все закричали:

— Пробовали, милый. Ты один, думаешь, умный… Испорчена полка, кронштейн не держит.

— Вот мальчика еще можно, — сказал усатый и, взяв Степку под мышки, посадил его напротив кашляющего человека.

Полка немного пружинила в незакрепленном конце, но почти не согнулась. Очень интересно было, как степь, холмы, далекие шахты плавно бежали по огромному кругу в сторону железнодорожного полотна. Это напоминало карусель, и, так же как на карусели, у Степки слегка закружилась голова. Мальчик перестал прислушиваться к разговорам пассажиров, а они все громче спорили про войну и забастовки, про расценки на шахтах, про голодуху, которую несет сокращенный рабочий день. Степка поел хлеба, покрепче надвинул на голову картуз, снова зевнул…

Сперва ему показалось, что он лежит на печке, а внизу плачет Павел; должно быть, бабка очень жарко натопила — спина и грудь были мокры, волосы липли ко лбу. Степка хотел почесать голову и нащупал картуз, тайное письмо скользнуло по подкладке. Он сразу все вспомнил. Вагон. Сосед курил. Когда он затягивался, огонек папиросы светил и освещал кусок щеки и крыло носа; темный глаз, казалось, смотрел на Степку чуждо и враждебно. Внизу сопели и похрапывали такие же чужие и страшные люди. Что сейчас делают мать, Марфа, Павел? Как пробраться к ним обратно?

— Дядя, — спросил он у курившего соседа, — где мы едем? Мы Горловки еще не проехали?

— Нигде мы не едем, на Ясиноватой уже два часа стоим, — сказал сосед и, указав пальцем в окно, торопливо добавил: — Гляди, гляди.

По шпалам, освещенные мутным светом облепленных снегом фонарей, шли люди, одетые в короткие тулупы и пальто. Они шагали по-военному, за плечами у них были ружья.

— Дядя, пики! — вдруг радостно крикнул Степка.

Мальчик сразу узнал их — такие пики ковались в мастерской у Марфы. Степка поворачивал их на наковальне, он раздувал мехи, раскалял железо, он держал их в своих руках, трогал пальцем колючее острие. Пики поблескивали, колеблясь у самых окон вагона. И Степка сразу успокоился. Сладко зевая, он начал поудобней примащиваться, несколько раз произнося шепотом:

— Садовая, Садовая, дом Иванова.

Его разбудил громкий голос:

— Эй, вставай, вставай, приехали…

Мутный, тяжелый рассвет глядел в окно. Пассажиры с узлами и сундуками толпились в проходе. Женщина, сидевшая внизу, крестила зевающий рот и говорила:

— Доехали, слава тебе господи. Я думала, не доедем уже…

Степка вышел из вагона. Мороз коснулся его лица. Так глубоко, с наслаждением дышал он, выезжая на поверхность из шахты.

Всюду толпились люди, у многих железнодорожников на рукавах были красные перевязи. —

Станционный зал был переполнен. На столе среди зеленых кустов, похожих на огромные папоротники, стоял человек в железнодорожной фуражке и громко читал по бумаге:

— «Во имя блага всего народа, во имя гибели общего врага, во имя Всенародного Учредительного собрания, во имя самодержавия народа — рабочий класс в России объявил всеобщую забастовку, и в Екатеринославе он руководство ею дал в руки боевого Стачечного комитета».

Молодой человек читал медленно, внятно, и люди слушали его в глубоком, торжественном молчании.

Степка на цыпочках пошел к двери, ведущей на вокзальную площадь.

Все было знакомо ему, точно он уже много раз видел Горловку… Домики, вросшие в землю, серый, грязный снег на крышах, приземистое надшахтное здание, длинная гряда отвалов породы, заводские трубы — все это не удивляло Степку. И люди были знакомы — рабочие, шахтеры, дети, торговки с корзинами, выстроившиеся в ряд у станционных дверей.

Мальчик подошел к торговке; голова и лицо ее были закутаны, лишь два веселых молодых глаза и нос, украшенный прозрачной капелькой, виднелись из-под платка. Степка долго щупал булочки в корзине, и торговка сказала: