Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Разберем ваши возражения по порядку, — предложил Лозовский. — Начнем с того, что открытия не возникают на пустом месте, только опираясь на успехи и практику прошлого, ученый может сделать следующий шаг. Мы не ставим под сомнение заслуги врачей, которые открыли, что лучи рентгена не только обладают способностью проникать сквозь ткани, но могут и лечить болезни. Сам знаменитый Рентген не открыл бы своих лучей, если бы задолго до него не была изобретена катодная трубка, в которой эти лучи возникают. И пенициллин и сульфидин могли появиться лишь благодаря трудам поколений микробиологов со времен Левенгука до наших дней, которые открыли те самые вирусы и микробы, на которых эти средства рассчитаны. Сами способы и аппараты для образования этих лечебных веществ создавались десятилетиями армией физиологов, врачей, биохимиков задолго до того, как научная мысль обратилась к плесени и краскам. Открытие пенициллина приписывается медикам Флемингу и Флорею, но плесенью пенициллиум лечил больных русский врач Манассеин за полвека до открытия. Сульфаниламиды, осчастливившие человечество, открыл врач Домагк, а свойство их действовать, подобно волшебной пуле, настигающей микроба среди многих ему подобных, разработал врач Эрлих. Обоих удостоили Нобелевской премии. Что касается бактериологов — творцов вакцин и сывороток, то начиная с Дженнера — отца вакцинации, и Коха — основоположника бактериологии, — все они были медиками, а Дженнер, Кох и Эрлих — практикующими терапевтами. Не обошлось, конечно, и без помощи химиков, но ведь и физики в своих открытиях не обходятся без них… Наконец, самое существенное — что значат эти открытия, не будь усилий терапевтов, изучивших их действие на больном человеке? Ведь без них эти средства никогда не стали бы лечебными… На том, Михаил Герасимович, — добавил Лозовский, — разрешите поставить точку. Перейдем к нашему делу.

— Охотно, — согласился судья, — но мне казалось, что мы уже всё обговорили…

Все еще под впечатлением речей, исполненных глубокой и страстной веры, ему действительно казалось, что обсуждать больше нечего. Выветрилось из памяти снедавшее его желание узнать, что скрывалось за молчанием обвиняемого.

— Я могу идти? — вставая, спросил Семен Семенович.

— Погодите, мы так и не узнали, почему вы не ответили на вопросы суда.

Он был недоволен своей забывчивостью и, чтобы загладить вину, любезным жестом пригласил Лозовского сесть.

И на этот раз Семен Семенович промолчал. Его внимание было привлечено тем, что происходило за окном. По дороге, ведущей к зданию суда, неторопливым шагом двигалась Евгения Михайловна, а в некотором отдалении за ней следовал Злочевский. Поравнявшись, они остановились и о чем–то горячо заговорили. Лозовский с тревожным любопытством наблюдал за ними.

То, что происходило на улице, озадачило не только Семена Семеновича. Евгения Михайловна была не менее удивлена, увидев рядом с собой Злочевского. Ее глаза не могли не заметить внешней перемены, происшедшей с Валентином Петровичем. На нем было новое пальто из дорогого ратина, шляпа синего велюра и кожаные перчатки. Шерстяной шарф прочно утвердился на шее, хотя края его по–прежнему беспомощно высовывались наружу. Первой ее мыслью было поздравить его с обновками, но Злочевский торопился, и она поспешила спросить:

— Куда вы? Вас тоже сюда пригласили?

Злочевский вынул руки из карманов и, любезно склонив голову набок, с независимым видом произнес:

— Нет. Я иду непрошеным.

— Что–нибудь случилось?

Из опыта Валентин Петрович знал, что за первым вопросом последует второй, третий… и вольно или невольно придется все рассказать. Он твердо решил не поддаваться ее проискам и промолчал.

— Я спрашиваю, — нетерпеливо произнесла она, — что–нибудь случилось?

Валентин Петрович лукаво усмехнулся и спокойно ответил:

— Семен Семенович как–то на этом самом месте мне говорил, и вы это слышали: «Сказать тебе то, чего я не сказал суду, значило бы проявить неуважение к закону». Простите, я тороплюсь.

Убедившись, что дальнейшие расспросы бесполезны, она тоном, в котором звучали осуждение и просьба, сказала:

— В таком случае передайте ему от моего имени…

— Не могу, — перебил ее Злочевский, — говорите с ним сами, меня он давно уже не слушается.

Он повернулся, чтобы уйти, но она снова удержала его:

— Убедите его как можно меньше просвещать судью и клеветать на себя.

Валентин Петрович не удержался, чтобы не задеть ее самолюбия. Это была отместка за ее власть, которую он испытывал на себе.

— Почему вы ему этого не говорили, когда мы в прошлый раз возвращались из суда?

— Тогда было поздно, — с грустью произнесла она, — а сейчас многого еще можно избежать…

Ее печаль тронула его, и с легкостью, столь обычной для неустойчивых натур, он сразу же согласился:

— Ладно, скажу… Надо будет, удержу его. — В последнем Злочевский был далеко не уверен и, чтобы подбодрить себя, добавил: — В два счета уломаю.

Он снова сделал попытку уйти, и опять она удержала его:

— Будет лучше, Валентин Петрович, если я пойду туда первой. Я ненадолго…

Приход Евгении Михайловны не был неожиданностью для судьи. Он успел разглядеть, что привлекло Лозовского к окну, и, когда дверь за молодой женщиной закрылась, Михаил Герасимович вышел из–за стола и любезно приветствовал ее:

— Здравствуйте, Евгения Михайловна, кажется Лиознова, если не ошибаюсь.

Она с недоумением взглянула на Лозовского, но судья, перехватив ее взгляд, предупредил:

— Не удивляйтесь, пожалуйста, я знаю и многое другое… Мне известно, например, что вы жена профессора Пузырева, состоите на службе в институте… Сведения эти потребовались для дела…

Она протянула ему вчетверо сложенный листок бумаги и, не оборачиваясь к Семену Семеновичу, выжидательно смотрела на судью.

Он прочитал, спокойно вложил бумагу в дело и, обращаясь к Лозовскому, сказал:

— Нам сообщили, что в документ института, направленного в свое время в суд, вкралась ошибка. При вскрытии Андросова гельминты не обнаружены. Будем продолжать наш разговор при Евгении Михайловне. Или вам угодно без свидетелей?

Семен Семенович улыбкой поблагодарил ее за помощь и на мгновение задумался.

— Я не возражаю против присутствия свидетелей… но теперь нам действительно не о чем говорить.

Судья робким взглядом обратился к Евгении Михайловне за поддержкой и, смущенный собственной настойчивостью, тихо проговорил:

— Вы обещали ответить на мой вопрос…

— Да, да, — все еще не сводя нежного взгляда с Евгении Михайловны, подтвердил он, — теперь я охотно отвечу… Я говорил уже вам, что совесть не позволит мне без достаточных оснований кого–либо в чем–нибудь обвинить…

Фраза осталась незаконченной, — в дверь постучались, и вошел Злочевский. Он не спеша направился к судье, бросиБ на ходу короткое приветствие Лозовскому.

— Я хочу вам кое–что сообщить… — Он положил на стол две мелко исписанные страницы, тщательно расправил их и, чтобы заранее парировать вмешательство Лозовского, повернул голову в его сторону и твердо сказал: — Теперь ты мне рта не закроешь… Для твоего же блага помолчи.

Судья пробежал глазами бумагу и сел читать. Тем временем Евгения Михайловна поманила пальцем Валентина Петровича и отвела его в сторону.

— Что вы там написали? — нахмурив брови, строго спросила она. — Семена Семеновича беспокоит, не втянули ли вы в эту историю посторонних… Вы хорошо знаете, он не любит такого рода художеств.

Злочевский бросил насмешливый взгляд в сторону Лозовского и не без расчета, что тот услышит его, повышенным тоном сказал:

— Сильней его художника не сыщешь, пусть не беспокоится, я ему не конкурент… И вообще это не его, а мое дело…

— Говорите тише, — попросила она его, — и не обращайтесь к Семену Семеновичу, ведь он вам не смолчит. Начнется ссора, и где — в кабинете судьи… Надо щадить тех, чьими руками Ардалион Петрович заварил кашу… Их обидеть нетрудно, но они достаточно наказаны тем, что случилось…