Король Королевской избушки

Дело касалось, несомненно, соболя, но, поскольку собаки лаяли на разные деревья, он склонялся к мысли, что это глухари. Осторожно пробираясь сквозь подлесок, он читал следы. Ягоды шиповника между скалами пылали, точно угольки на снегу; на некоторых кустах побывал глухарь. Недалеко, над выступом скалы, он увидел место засады соболя и рядом его следы, крадущиеся к кустам шиповника. Но тут во все вмешивались собачьи следы… Затем широкие парные следы бегущего соболя. Конечно, как ни хорош глухарь, а живой и здоровый соболь все-таки лучше. Да и глухарь, похоже, думал только о себе, оставив на снегу «до свидания» своих крыльев. Он досмотрел до конца эту драму и, хоронясь за деревьями, приблизился к собакам. За одной из сосен он увидел виляющий крюк хвоста; чуя приближение охотника, собака закрутила хвостом еще сильнее, будто собираясь запустить им в глухаря. Птица была зла в ответ на злость пса, она трещала и шипела, воинственно расхаживая взад-вперед по ветке. У нее было два широких и сильных крыла, чтобы улететь от собачьей злости, но на чем улетишь от своей собственной?

Подумав, он решил пока не убивать глухаря, боясь, что выстрел и падение птицы спугнут и без того осторожного соболя, ищи его тогда где-нибудь на дальнем дереве. Он сделал большой круг, обходя Черную, и приблизился к Рыжей с подветренной стороны. Он увидел прилепившегося к верхушке тоненькой ели коричневато-желтого, почти одной масти с собакой, соболя. Хитренький овал мордочки между веток был хорошей мишенью, но он не торопился с выстрелом. Проворное тельце зверя и мягкое выражение мордочки выдавали самку. По возможности он старался сохранять всех самок в своих угодьях, поддерживая на одном уровне численность пушного зверя. Поэтому он унял собаку, разочаровав ее до кончика хвоста, но она знала, что охотник не любит, когда разочарованными бывают слишком долго. Рыжая еще раз коротко прорычала в сторону соболя «я-тебе-это-припомню!» и поспешила длинными прыжками к другому дереву, чтобы полаять хоть просто так.

Подождав мгновение, пока собака займет под деревом подходящую позицию, он пошел за ней по лыжне. Он целился намеренно издалека, ибо риск давал, на его взгляд, двойное оправдание, и нажал курок. Черная птица взвилась кверху, будто траурный флаг по самой себе, и тяжело упала в пушистый снег.

Он вернулся на вершину сопки. Выветренные скалы напоминали разрушенную часовню; в голове у него после напряженного подъема словно колокола гудели. Он отдохнул с полчаса посреди этого каменного развала. Далекий вечер стал ближе, и оттуда в его половину дня как бы упала легкая тень. Но он отнес это на счет усталости — ведь она всегда под рукой и на ее счет можно списать что угодно.

С вершины сопки хорошо просматривалась долина, откуда поднималась морозная дымка, предвещавшая холода. Сквозь дымку виднелась гладь застывшей реки, вьющейся, как сизая токарная стружка. Окаймляющие реку кусты можжевельника выглядели надгробными памятниками, а бледный овал болота напоминал гипсовую маску, обрамленную грядами сопок, расходящимися во все стороны света. Над ними за тонкой пеленой облаков крутилось тусклое солнце, точно глаз больного циклопа. Высота солнца и длина теней были как стрелки часов: одна указывала на полдень, другая — на пустой живот.

Он резко вскочил на ноги; затмение, настигшее его дух, уже прошло.

— Скучно мне с тобой, — сказал он, зевая. — Скучный человек даже себя доведет до зевоты… Но если общество состоит из одного человека, он должен быть одновременно и веселым и скучным… Вперед! Вперед!

Собаки рванулись и, вспахивая снег, скатились по южному склону сопки вниз. Он слегка оттолкнулся палкой и заскользил под углом к своим прежним следам вслед за собаками.

Идя подножием сопки, осмотрел несколько ловушек. Здесь он использовал комбинированную приманку: крыло рябчика, лакомое блюдо соболя и горностая, и сушеный молокан, любимый гриб белки. Три плашки были пусты, три захлопнулись. Приподняв давок первой, он обнаружил, что та пуста, во второй было лохматое ничто, а в третьей уже нечто — нахохлившаяся разноцветная кукша.

— Лети, щеголиха! — сказал он птице, оставившей на прощанье острым клювом несколько кровавых поцелуев на его покрытой рубцами руке. Шрамы на шрамы, новые на старые — вот руки охотника, такова их судьба. Кукша не спешила улетать. Усевшись тут же на верхушку ели, как на флагшток своей тюрьмы, она принялась осыпать его бранью.

— Во всяком случае, это от всего сердца, — засмеялся он ей в ответ.

В последней ловушке, уже почти на берегу реки, он нашел удивительно красивую черную пихтовую белку. Грудка и лапы у нее были темно-серые, как мокрая зола на лесном пожарище. Придется умертвить зверька, ведь он охотник — по профессии, не по призванию. «Я сделаю это так, будто она останется живой», — утешил он себя.

Выйдя к реке, он двинулся берегом, где не было бурелома, вверх по течению. Человек, оказавшийся тут впервые, не смог бы указать направление течения. Таким хорошо — знают лишь то, что видят.

Эта речка, которую он сейчас проходил, была когда-то границей между его участком и владениями одного хромого охотника. Тот охотник, по одностороннему молчаливому соглашению, просматривал и его путик — в снегопад и вьюгу, чтобы не оставлять следов. Поначалу он доверял этому охотнику. В детстве он верил, что есть лунатики, которые живут на луне, и до сих пор не спустил их оттуда на землю. Пока случайно не застукал хромого, когда тот, заметая метелью следы, опустошал его капканы. В тайге это считалось смертным грехом. Но он оставил калеке жизнь, потому что, кроме нее, у того ничего не было. Жена и та ушла от него, потому что, кроме жизни, у него не было ничего. Прикрываемый метелью, он следовал за хромым на протяжении всего путика, а когда тот стал вытряхивать из одного капкана соболя, послал пулю в его деревянную ступню… Ему всегда казалось, что у хромого не только ступня была деревянная. Этот человек принадлежал к тому племени, что появлялось ниоткуда и исчезало в никуда, не оставляя после себя никаких следов. Теперь тайга здесь, за рекой, вновь была ничейной, только иногда забредали сюда в поисках соболя он да один старый охотник-эвенк. Такой старый, что казалось, будто сама старость дает ему силу и умение.

В устье одного ручья он увидел странные следы, не принадлежавшие ни одной из зимующих здесь птиц. Он присел, опершись коленом на лыжу, чтобы поближе рассмотреть следы, и обнаружил, что они принадлежат одной из уток-нырков — крохалю, гоголю или гагаре. Хотелось бы ему взглянуть на эту героическую птицу, что осмелилась нарушить непреложный закон природы. И только он об этом подумал, как прямо перед ним из снега выпорхнул гоголь и, пролетев немного, снова нырнул в пушистый снег. Что заставило водоплавающую птицу остаться зимовать на суровой родине? Может, увечье или хворь какая? Вряд ли, в таком случае она давно бы околела или попала в зубы соболю… Вот оно, любопытство: узнать, что кроется за Невозможным.

Он встал, посмотрел, теперь уже без удивления, на маленький бугорок в снегу и пробормотал, трогаясь дальше:

— Мое почтение… Еще увидимся!

Он пересек заметенное устье ручья и взглянул на солнце, сопровождавшее его сбоку, будто верный рыжий пес. Было уже далеко за полдень, так что роскошный обед, ждавший его впереди, в одной из его избушек, наверняка уже остыл… «Пустяки, съедим холодным… Подогрев никогда ничего не стоил». И все же он надеялся, что успеет дотемна, раньше, чем погаснет снежный отсвет. Надежда — она как трава: желтеет, увядает и возрождается вновь.

Он шел распадком. По обе стороны поднимались крутые, поросшие лесом склоны сопок. Деревья, эти немые проводники, всегда были готовы указать ему дорогу, так же как всегда были готовы сбить с дороги новичка. Сквозняк в распадке стряхивал снег с качающихся пихт; на обнаженных ветках разноцветно, словно на спинах летних рыб, играло заходящее солнце. Снег накрыло синими сумерками, будто влажными простынями. Вслед за гаснущим днем менялось и его лицо. Утренние, легкие, подвижные тени отличаются от вечерних усталых теней, а человеческая улыбка к вечеру стирается настолько, что становится едва уловимой.