Следствие не закончено

— Беда, Кузьма Петрович!

— Того и жди. Ну?

Лоскутников опасливо огляделся, подшагнул ближе к Добродееву.

— Только что опять заходил.

— Кто?

— Да он же, Крутогоров Степан. То есть будто осатанел мужик, до сих пор в себя не могу прийти!.. Придется, пожалуй, возвернуть.

— Чего?

— Деньги.

— Какие деньги?

— Ну… те самые, — Лоскутников выразительно кивнул головой на приемник. И очень удивился, когда Добродеев в ответ хохотнул, правда не очень искренне. — Вам-то можно и посмеяться. А мне… — Лоскутников обвел рукой вокруг шеи. И совсем растерялся, услышав:

— Нет у меня никаких денег, дорогой Яков Семенович!

— То есть как нет?!

— А точно по евангелию: бог дал, бог и взял! Так что к всевышнему и адресуйтесь.

— Напрасно шутить изволите, Кузьма Петрович. Не пришлось бы совместно плакать: нам с вами. Всех, говорит, выведу на чистую воду!

Слово «всех» Лоскутников произнес многозначительно.

Однако Добродеева, казалось, ничуть не озаботило такое предостережение. Кузьма Петрович неспешно прошел к буфету, достал оттуда начатую бутылку коньяку, два фужера.

— Присаживайся к столу, Яков Семенович. Сначала давай хлебнем армянского созвездия. Живее разговор пойдет.

— Благодарствую, Кузьма Петрович. Почки у меня.

— А у кого их нет. Только дороже всего ценятся телячьи — почки-то. Садись, говорю!..

До полной темноты затянулась застольная беседа Добродеева с Лоскутниковым. А закончилась так:

— Куда же все-таки поплывешь, Яков Семенович, — кверху или вниз по Волге-реке?

— Какая разница?

— Тоже верно. Теперь, брат, наш простой советский человек набрал силу, как в песне поется, «от Москвы до самых до окраин»… Кстати, чего мы с тобой в темноте сидим?

Добродеев поднялся из-за стола, включил люстру, что-то обдумывая, прошелся по комнате, задержался у приемника. Тоже включил. Задорно зазвучала ария из оперетты: «Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь…»

Озабоченность на лице Кузьмы Петровича сменилась обычной благодушной насмешливостью.

— Вот у кого надо учиться жить, дорогой Яков Семенович. Ведь кажется, весь земной шар людишки раскрутили в обратную сторону: атом расшибли вдребезги, на Луне, того гляди, забегаловку откроют, а эта прелестница как начала прельщать мужиков еще во времена ветхого завета, такой, гляди, и в коммунизм заявится. Сила!

— Да-а, характерец у вас, Кузьма Петрович, — завистливо глядя на Добродеева, подытожил встречу Лоскутников. — Не зря люди говорят: «С нашего Козьме — хрен возьме!»

…И все-таки, какой характерец ни будь, в жизни каждого человека обстоятельства иногда складываются так, что…

— Плохи наши дела, сестра. То есть никудышная создается атмосфера!

С такими тревожно прозвучавшими словами обратился Добродеев к Елизавете Петровне, когда она после ухода Лоскутникова вновь появилась в столовой.

— Вот-вот. А сколько раз я тебе говорила, — даже не дослушав брата, зачастила Елизавета Петровна, — что такие до добра не доведут: глаза завидущие, руки загребущие!

— Это ты про кого? — насторожился Кузьма Петрович.

— Да про твоего любезного Якова Семеновича! Ух, видеть его не могу, индюка общипанного!

— Пожалуй, и не увидишь больше. Но только — не общипали бы вместо индюка ясного сокола, поскольку…

Добродеев, не договорив, быстро прошел к открытым дверям на террасу, прислушался. Услышал только отдаленный собачий лай. Плотно закрыл дверь, подошел к сестре.

— Ты никому не говорила?.. Про деньги?

— Какие деньги?

— Ну, которые сегодня… Да брось ты прикидываться дурочкой!

Елизавета Петровна даже попятилась.

— Мать пресвятая, владычица!

Дальнейшее еще больше напугало женщину: обозлившийся до предела Кузьма Петрович неожиданно схватил со стола тарелку и яростно грохнул на пол. Это хотя и не успокоило его, но дало некоторую разрядку. Шумно передохнул, спросил:

— Екатерина знает?

— Про что?

— Опять?!

— Неужто ты, Кузьма, уж и родной дочери опасаешься? — Елизавета Петровна попыталась уклониться от прямого ответа.

— По-ня-тно! И как это бог вовремя не догадался бабам язык укоротить!.. А где она?

— Кто?

— Ну, не мать же твоя, пресвятая владычица!.. Тьфу!

Кузьма Петрович отшвырнул попавший под ногу осколок тарелки и, резко толкнув ногой дверь, грузно протопал через террасу в сад.

Хорошо в саду. Над головой неяркие еще звезды проблескивают. Невидимый самолет гудит.

А на земле тишина. Прохладно.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Несмотря на то что житейский стаж Митьки Небогатикова был невелик, иной человек и за полвека не повидает и не переживет столько, сколько успел повидать этот парень, уже с шестнадцати лет оказавшийся, по его собственному выражению, «на воробьином довольствии»: то тут, то там присядет пронырливая птаха, сидит и поклевывает, воровато вертя головкой, опасаясь даже того, кто не желает хлопотливому летуну никакого зла. Правда, приходилось Митьке и битым быть, не всегда жизнь — родная мать, иногда и мачеха!

Но такого поистине сокрушающего удара, какой нанесла Небогатикову в этот так празднично начавшийся для него день судьба, Митька еще не переживал.

Впрочем, судьба ли?

Сам. Сам во всем виноват. Вот этими руками безжалостно смял, раздавил свое собственное, еще только наметившееся и потому хрупкое счастье.

«…Только тебе я могу теперь рассказать все. И только ты не скажешь мне того слова, которое я снова услышал сегодня. Самого тяжелого для меня, бывшего вора, слова — «врешь!».

Да — бывшего!.. Может быть, и ты не веришь?

Еще когда меня впервые заперли в подследственную, мамашка моя, Анна Прохоровна Небогатикова — портниха она отличная, на весь город Сапожок славится… О чем это я?.. Да, да, именно мать сказала мне такие слова: «Я, говорит, перед всеми людьми гордилась, что вырастила такого красавчика сына! А оказалось… Тряпка ты, Дмитрий! Половая тряпка: намочили тебя злыдни водкой и тобой же стали вытирать грязь! И меня ты обманул, и отца своего — солдата, которому памятник поставлен у самой Кремлевской стены!»

Вот какие слова сказала мне мамочка. Очень сердечные слова.

Мне бы не только ушами их надо было воспринять!

А я…

Через два года я обманул сразу трех народных судей. Чуть не до слез разжалобил их чистосердечным признанием. Правда, в тот момент я и сам своим словам поверил.

И даже, помнится, слезу пустил.

И вот снова…

А ведь еще утром — и Михаил Иванович, и этот сердитый башкиренок Ярулла, и братья Малышевы — два сапога на одну ногу, и… она!..

Да и сам я был уверен, что не только навсегда выкарабкался из зловонной ямы, но и заслужил, как теперь понимаю, самое уважаемое на советской земле звание — рабочий человек!

Если бы ты видел, как твой приятель топал сегодня утречком по улице Победы, шел и, поверишь ли, сам себе завидовал: словно не какой-то Митюха вырядился в новый костюмчик и вышагивает по бульвару, а Герой всего Советского Союза Дмитрий Никонович Небогатиков!

А сейчас время к ночи. Ну и слава богу: кончается самый позорный в моей жизни день. Нет и не было сегодня никакого праздника! И друзей таких хороших больше никогда у нас с тобой не будет.

Живучим оказался Митька-свистун.

Сволочь!

Только недолго осталось ему смердеть…

«Не в лицо ты всем нам плюнул, а в самую душу!» — разве можно пережить такое обвинение?

И она — милая, милая, милая Машенька…

Если бы ты видел, какими стали у нее глаза. Нет — такие глаза не прощают!

Ты, конечно, спросишь: почему я, вместо того чтобы высказать им все, что говорю сейчас тебе, вдруг словно огадючел?

Думаешь, не поверили бы?

Ну конечно! Ведь не поверил же Михаил Иванович тому, что я украл эти проклятые деньги в доме, где проживает его ненаглядная Катюша. Словно черт мне их подсунул, как голодной собачонке сосиску!