Искры

— Много наговорил, папаша.

Наклонясь над столом, Чургин стал подсчитывать доходы и расходы тестя за год. Большие глаза его сосредоточенно уставились на колонки цифр, брови были приподняты, волосы, разделенные пробором с левой стороны, слегка поблескивали на свету лампы.

Слышалось, как в углу под потолком монотонно жужжала муха, силясь вырваться из цепкой паутины. Возле нее суетился маленький паук, невидимыми нитями опутывал ее все больше и больше. Муха сопротивлялась все слабее, жужжание становилось все тише, а когда паук приблизился к ней, и вовсе затихла.

Чургин, закончив подсчеты, взял из портсигара папиросу, помял ее и, закурив, сказал:

— Итак, папаша, вы собрали двести восемьдесят пудов. Из этого количества вычтем семена и получаем в остатке двести пятьдесят три с половиной пуда.

Стоявший у двери с Леоном Игнат Сысоич вернулся на прежнее место и сел на табурет, внимательно слушая.

— Если весь урожай ваш продать по самым высоким ценам, тогда получится, что вы заработали сто восемьдесят рублей и восемьдесят копеек, или по три рубля восемьдесят копеек на человека в месяц.

— Та-ак, — моргнув глазами, грустно произнес Игнат Сысоич.

— После будешь такать, — строго заметила Марья.

— Вы понимаете, папаша, что я сказал? Каждый из вас в месяц заработал три рубля восемь гривен, а в день — по пятнадцать копеек!

— Ло-овко-о! И пятерки не выходит? Как же это так, сынок? — недоумевающе спросил Игнат Сысоич. — А ну из живности прикинь в доход целковых двадцать — поросят, ку-рей, гусей.

— Хорошо. Теперь из этой суммы надо исключить денежные расходы, долги Загорулькину, Максимову — и тогда весь заработок ваш составит сто тридцать пять рублей и пятьдесят копеек, или по два рубля восемьдесят копеек в месяц. Если же вычесть то, что пойдет на восемь десятин нового посева, на харчи, скотине и птице — вы знаете, что на каждого из вас остается, чтобы купить себе, ну, скажем, сапоги, на кофточку или еще что? Двадцать рублей на год, или один рубль и восемьдесят копеек в месяц. Вот что вам пришлось, милые, за год работы.

Он закрыл книжечку и спрятал ее в карман, а все смотрели на него широко раскрытыми глазами, вдумываясь в значение цифр.

— Та-ак… Ловко ты, сынок, нас выписал. На табак только и остается, — после некоторого молчания тихо проговорил Игнат Сысоич.

Ермолаич о чем-то оживленно зашептался со Степаном. Тот уныло качал головой, попыхивая цыгаркой и окутываясь махорочным дымом.

Леон встал, прошелся возле печки и опять сел на скамейку. Всегда досадно было ему слушать, как отец намеревается богатеть, да неудобно было говорить об этом. Но он все же сказал:

— Зря вы, батя, все думаете о каком-то богатстве. Не выбьемся мы из нужды. Чем морочить голову всякими думками, лучше итти в работники. Я у отца Акима больше заработаю.

Игнат Сысоич, сгорбившись, с подавленным видом сидел на табурете. Беспомощно разведя руками, он тяжело вздохнул и сказал:

— Значит, сынок, мы с тобой хуже батраков зарабатываем. Дожились, бог дал.

Чургин сделал несколько шагов по комнате, о чем-то думая и посматривая на Леона. «На этот раз, кажется, не трудно будет уговорить тебя, Леон. Сам понял, что нужду никаким трудом не одолеешь. И шахта тебя, кажется, больше страшить не будет. А там… Там ты быстро поймешь, в чем дело, брат». Бросив окурок папиросы в печку, он остановился возле Степана и спросил:

— У тебя тоже четыре человека семьи?

— Жена и двое ребятишек, — сдавленным голосом ответил Степан. Для него было ясно, что доходы его хозяйства разве лишь не намного выше доходов семьи Дороховых.

Игнат Сысоич недоумевал: с чего это вдруг зять при людях стал выворачивать налицо его хозяйство? Уж не пошатнулись ли его дела на шахте и не думает ли он сам перебираться в хутор? «А что ж, свое дите. Да, может, это и к лучшему? При такой голове, — с ним можно большие дела делать!» — начал было он мечтать, но мысли его нарушил Ермолаич:

— А помнишь, Сысоич, как тогда, на покосе, ты говорил? «Мы, мы!» И земля наша не то, что ваша, мол, расейская, и навоз нам ни к чему, у нас пшеничка… Видал теперь свою пшеничку? — Он подумал немного, сожалеюще посмотрел на Леона. — Нет, брат, ты не хмурься, а я напрямки скажу: придется и вам с Левкой учиться казаны починять или за чеботарное дело приниматься. Вот оно какое дело выходит.

Степан внимательно слушал, думая о своем. Он, хозяин пятнадцати десятин земли, не может сравнивать себя с Дороховыми, Ермолаичами. У них совсем другое дело: безземельным, им вдвое тяжелее. Но почему, почему и ему, казаку, так тяжко жить?

Чургин опять сел за стол. Взяв яблоко, повертел его перед глазами, точно выбирал, с какой стороны его лучше начать, и наконец откусил.

— Слышал, брат, что за год вы с отцом заработали? — обратился он к Леону.

— Слышал.

— Ну, и что ты думаешь делать?

— А вот думаю.

Все заулыбались, но Леону было не до веселья. Он проговорил с ожесточением:

— Не знаю, как батя, а мне, по правде сказать, хочется бежать от такой жизни куда ни на есть, хоть к дьяволу на рога. Вот только хутор, родителей жалко бросать.

Ермолаич торжествующе подхватил:

— И побежишь! Да ты погляди, Гаврилыч, в чем он ходит! — Подойдя к Леону, он пощупал его за излатанную старую рубаху. — А его женить не нынче-завтра.

— Да разве мы одни, сынок, так живем? — страдальческим голосом произнес Игнат Сысоич. — Много нас таких, мужиков. И бог его знает, что нам делать, сынок. Бежать всем из хутора — вроде не дело. И думками одними жить — тоже, выходит, плохо.

Чургин отодвинул от себя лампу, положил руки на стол. Большой лоб его прорезали две продолговатые морщины, глаза смотрели строго.

— Вот что, милые мои, я хочу вам сказать, — решительно начал он. — То, что дела ваши плохи, это вы лучше меня знаете, только не хотите в этом признаваться даже себе. Вы все утешаете себя тем, что есть люди, которые живут еще хуже вас, и обманываете себя надеждой, что авось в будущем году заживете лучше. А я вот третий год к вам езжу и вижу все одно и то же.

Он перевел взгляд на Леона, на его узкую в плечах вылинявшую рубашку, и чувство обиды за него тенью скользнуло по его бледному лицу. Вспомнился разговор с Оксаной о Леоне, прошлогодний приезд сюда, и он спросил:

— Леон, неужели ты до сих пор не видишь, что делается вокруг тебя? Не чувствуешь звериной хватки этих нефедов разных, василь семенычей и кто там еще с ними? Ну, пусть отец твой, Ермолаич, Степан не решаются пойти на неизбежное — это люди пожилые, им трудно оторваться от своей хаты, семьи. Но ведь тебе только двадцать два года. Тебе уже два раза жениться надо было, а ты не можешь этого сделать, потому что тебе нечем будет кормить жену и детей.

Леон молчал, низко опустив голову. Состояние у него было такое, точно его стыдили за непростительную оплошность, а ему нечего было сказать в оправдание.

Чургин недовольно сжал губы и отвел от него взгляд. Видел он: трудно было этим людям уходить с насиженного места, крепко держались они за землю. Но Леона он надеялся уговорить уехать из хутора.

— Их с отцом и парой быков с места не стянешь, — нарушил тишину Ермолаич. — Они из гроба и то будут выглядывать: а не прикатился ли к ним золотой колобок?

Степан, подперев плечом двери, с сожалением поглядывал то на Леона, то на Игната Сысоича, и у нею самого переполнялась чаша терпения. «Ну, чем моя жизнь лучше их жизни? Им Нефадей дал зерно под проценты, а мне — тридцать целковых. Стало быть, казацтво тут ни при чем? — рассуждал он и заключил: — Богатство — вот сила жизни!» И уже не робко, а с какой-то озлобленностью спросил Чургина:

— Скажи, Илья Гаврилович, ты человек бывалый, тебе видней там: какая сила управляет жизнью? Вот я. И казак и земля есть. Так почему я бедный, а Нефадей — богатый? Не бог же ему мешки в амбар кладет и скотину на баз сгоняет?

— Нет, не бог, — серьезно ответил Чургин. — Управляет жизнью та же сила, которая наполняет зерном амбары Загорулькина: капитал и власть.