Формула яда

— Свадьба свадьбой, а невеста-то, видать, зуба-ас-тая,— протянул Зубарь, выплескивая из ведра в лопухи остатки воды.— Такой в рот палец не клади. Из чуждых, а не стесняется. Глазами, как пантера, сверкнула!

...Гости, заполнившие светлицу, заметно приуныли. Лишь дьячок не терялся и, не обращая внимания на соседей, уплетал большой кусок ветчины, смазав его горчицей. «Ведь не каждый день попадаешь на такие пышные заручины»,— думал он.

Игуменья Вера промолвила скорбно:

— Гляжу — и сердце кровью обливается. Чистые варвары! Азиаты! Быть может, пока я здесь, и мой монастырь во Львове эти антихристы под военную часть заняли? Какой они формации?

— Наверное, энкавэдисты! — сказала Иванна.

— Инженерно-технические части,—тоном осведомленного человека поправил невесту Герета.— Строят укрепления вдоль границы, аж до Полесских лесов. Целые села мобилизованы, возят к ним камень, цемент, железо. Каждый их дот на шесть-семь этажей под землю уходит. Батальон может в нем разместиться.

— Неужели целый батальон? — удивился адвокат Гудим-Левкович.— Я служил в Перемышле в первую мировую войну, и даже его форты не могли вместить такого количества солдат. А ведь Перемышль был первоклассной крепостью тех времен!

— Мне известно точно: батальон!—упрямо сказал Герета.

— С Гитлером договор, а границу укрепляют. Чудеса! Ради чего, спрашивается? — усмехнулась игуменья.

Герета не без иронии заметил:

— Мать игуменья думает, что Гитлер всерьез придает значение договору с этими безбожниками? А для чего немцы войска к Сану подтягивают?

— Поскорее бы разуверился! Дай господи! — Игуменья перекрестилась.

Вошедший Ставничий покосился на нее.

— Панове, не забывайте: тут о политике не говорят. Особенно сейчас, когда у стен — уши... А к столу пригласить придется. Неудобно все же — квартирант...— Он развел руками.

Ставничий поднялся в комнату к капитану и поклонился:

— У нас маленькое семейное торжество. Милости прошу к скромному столу. Все будут рады видеть вас, граждане командиры... Простите, я не разбираюсь в званиях.

— Да это не важно,—улыбнулся Журженко, застегивая ворот гимнастерки.—Зовите меня просто Иван Тихонович. А старший лейтенант Зубарь — Николай Андреевич.

Когда они вслед за священником вошли в светлицу, капитану освободили место между адвокатом Гудим-Левковичем и стареньким дьячком. Зубарь сел рядом с Юлькой, и та сразу принялась угощать его.

Словоохотливый Гудим-Левкович занялся капитаном и, пододвигая к нему бутылку с вишневой наливкой, сказал:

— Мы с вами почти коллеги, капитан. На заре юных лет я был ротмистром. Правда, служил в драгунах, сперва здесь, в Перемышле, потом в Бродах.

— Вы служили в царской армии? — спросил Журженко.

— В царской, да не в русской,— засуетился Гудим-Левкович.— Броды ведь тогда Австро-Венгрии принадлежали, а я служил ротмистром тяжелой кавалерии его императорского величества Франца-Иосифа... Был такой грех! Ха-ха-ха! В русский плен попал в таком звании, а ваша революция из плена меня освободила. Бывают такие камуфлеты!

Подняв рюмку с вишневой наливкой, Журженко встал и торжественно произнес:

— Разрешите поблагодарить вас за доброе гостеприимство и поднять бокал за здоровье молодоженов...

Гудим-Левкович осторожно тронул капитана за локоть и шепнул:

— Извините, но это еще не свадьба. Сегодня у них только заручины, обручение. Так сказать, прелюдия.

Желая выручить смутившегося капитана, Ставничий обратился к гостям:

— Товариство! Наш гость желает напутствовать голубят.

Журженко улыбнулся. Он не забыл еще первого отпора Иванны.

— Будем говорить прямо: мы не столько нежданные, сколько непрошеные гости. Чего греха таить! Тем не менее я хочу пожелать молодым людям, решившим соединить свои судьбы в то время, когда их земля наконец освобождена... Да, я хочу пожелать, чтобы ваша жизнь была на уровне тех событий, которые мы переживаем. Чтобы тот новый ветер с востока, какой ворвался и в это тихое пограничное село, освободил вас от многих заблуждений и показал вам самую верную дорогу к будущему...

— Простите, капитан,— еще злее, чем раньше, блеснув глазами, перебила Иванна.— А что, собственно говоря, нового принес нам этот «ветер с востока>?

— Доню! Как не стыдно! — пытался остановить Иванну Ставничий.

Такого резкого, недоброжелательного вопроса Журженко не ожидал. Он на мгновение смешался, подыскивая и не сразу находя нужные слова для ответа.

—> Как что? И вы еще спрашиваете! Самую справедливую конституцию. Право на труд и образование. Возможность повсюду свободно говорить на родном языке... Ну вот, университет во Львове открыли для местного украинского населения. А сколько лет шла за него борьба! Сколько крови было пролито! Студент Адам Коцко был убит в начале века в этом университете за то, что добивался права учиться на родном, украинском языке. Разве вы не помните памятник Коцко на Лычаковском кладбище? Девушка Украина, склонив голову, скорбит над его могилой. А сейчас в здании, где была пролита кровь Адама Коцко, может свободно учиться каждый молодой украинец...

— Это сказочки для маленьких детей! — взорвалась Иванна.— То, что вы говорите, хорошо звучало первые дни, когда вы сюда пришли, на митингах, а на деле...— Она махнула рукой.— На деле — мыльные пузыри. Я не вижу никакой разницы между тем, что было...

— Иванна, пшестань!—неожиданно по-польски крикнул священник.

— Я, папа, уже двадцать лет Иванна!—отрезала дочь. И вдруг, разрыдавшись, выбежала из светлицы...

До самого утра не мог заснуть Журженко в эту ночь на узкой и жесткой кровати. Он повторял про себя каждое свое слово, сказанное на заручинах, вдумывался в его смысл и приходил к выводу, что не было в его словах ничего, что могло бы вызвать такой бурный отпор. Каждый честный человек мог убедиться в том, что Красная Армия принесла свободу и настоящее счастье миллионам западных украинцев, соединила их с народом Советской Украины.

Журженко с юных лет жил на советско-польской границе, восточнее Збруча. Он не раз встречался с перебежчиками из Западной Украины, слышал их рассказы о кровавом умиротворении местного населения жандармами, о так называемых «пацификациях»: целые села сжигались тогда за найденный портрет Шевченко или за экземпляр советской газеты.

В Строительном институте, где учился Иван Тихонович, старичок преподаватель геометрии часто рассказывал о том, как бежал он из Львова в Советский Союз. Несколько лет он не мог найти во Львове работу по специальности. Он рассказывал о борьбе за украинский университет, о том, что многие вынуждены были учиться тайно.

Какого же лешего взбеленилась поповна? Не поймали ли девушку в свои сети украинские националисты? Подпольная их деятельность ощущалась и во Львове и здесь, в пограничных селах, куда его прислали оборудовать канализацию и водопровод в новых военных укреплениях.

До мобилизации в инженерные войска Журженко работал во Львовском Водоканалтресте. Тогда произошел случай, который заставил его и многих других задуматься над тем, что все Не так-то просто в городе, где еще недавно один митинг, полный народного ликования, сменял другой.

Воскресным днем на открытом воздухе в предместье Клепаров для жен и детей начальствующего состава Красной Армии демонстрировали фильм «Шуми, городок». Во время сеанса приподнялся люк подземной канализации, и чья-то рука выбросила из темноты под синий лучик киноаппарата тяжелую противотанковую гранату немецкого образца. Ее осколками было убито шесть женщин и детей, девять — ранено. Человек, выбросивший гранату, скрылся в подземелье разветвленного коллектора канализации.

Через несколько дней органы охраны государственной безопасности напали на след подпольной организации и арестовали пять сотрудников Водоканалтреста. Это были молодые ребята. Они ходили в выщиванках — расшитых украинских сорочках. Участвовали в драмкружке, танцевали гопак и гуцульский «аркан», а самое главное — почти на каждом собрании били себя в грудь и распинались в любви к освободившей их советской власти. И как-то не верилось тому, что услышал на закрытом партийном собрании Журженко: все пятеро были «боевкой» организации украинских националистов — ОУН.