Испытание

ГЛАВА XXIII

«Позади остались бои под Новоград-Волынском, Житомиром, Полтавой, Орлом, Харьковым. Сердце обливается, кровью, вспоминая те страшные дни, когда падали вокруг боевые мои други, а я оставался жить. Вероятно, оберегала меня судьба-злодейка, чтобы дожил я до страшного часа — прощания с родной Украиной. Я сшил мешочек из подкладки кисета и положил его себе в карман. Черные смерчи поднимались вокруг меня — немцы били тяжелой. Вот рвануло возле меня и обсыпало землей. Тогда вынул я мешок из кармана и насыпал в него обгорелую землю, землю моей родной Украины. И, чтобы не видели мои бойцы, повесил себе на шею, как ладанку.

Ветер нес мелкий и колючий снежок... Снова степи, степи и степи... Но это уже — Курская область. Сегодня я положил на бруствер саперную лопатку и на нее кусок бумажки и написал заявление в партию. Мне тяжело, тяжело и партии. Так буду я, комсомолец, переносить вместе это горе и помогать избавиться от него. Больше не увидит никто моих слез. Высохли они у меня надолго. В великие мучения брошен народ мой многострадальный, и не успокоюсь я, пока не отомщу за эти страдания. Кровь за кровь! Я благословляю этот лозунг, и сердце мое одевается сталью...

Последний раз я встретил тебя, Богдане, на улице и не сказали мы тех слов, которые были у тебя и у меня. Так всегда бывает при встрече с близким человеком. Теряются куда-то слова.

Нас послал Николай в арьергард. Он знал наш батальон за проверенных, испытанных бойцов. Мы шагали и закрывали глаза от дыма. Горел город, в котором так долго жила моя Танюша. Люди смотрели на нас, как на идущих на подвиг, на смерть. Но мы шли к жизни. Мы ускоряли шаг, видя, как кругом хлещет горе. И что ты думаешь, — мы запевали песню. Я научил взвод — «Ой ты, Галю». Так приходилось, в тяжелые минуты она поднимала дух наш. Вскоре наши глотки высохли, и мы шагали молча. Впереди гудело, гремело, рвалось. Но мы привыкли. Ко всему человек привыкает, будь даже до войны он чем-то вроде кинорежиссера. Из боя выходила конница. Конечно, нам было жалко. Многие седла были пусты, многие кони хромали. Потом пробежала танкетка. Она остановилась, и из нее вылез Николай. Он остановил наш батальон, поздоровался и был спокоен. Чорт забери, ведь и в самом деле Николай храбрый хлопец. Он не увидел меня, а я не посмел его окликнуть.

Мне тяжко вспоминать, Богдане, тот страшный бой. Но я защищаю и тебя, и Валю, и Танюху, и дочку. Зло кипело в сердце моем. Я не щадил жизни своей и снова остался невредим. Танки бросились на яр, что выкопали женские руки, и отхлынули. Потом они снова бросились и снова отхлынули. Я командовал голосом, но потом, сорвав голос, принялся командовать руками.

Бойцы понимали меня. Нужно было сражаться и сражаться. На нас пошла пехота, и мы поднялись для контрудара. Я пошел в атаку с плоским штыком, которому я еще не совсем доверял. Но плоский штык не подвел меня, Богдане. Я дрался и помнил одно: я убиваю врагов моей родины.

Потом в ров пустили нефть пополам с керосином. Сюда подвели канавы от складов. Нефть вспыхнула. Ров пылал. И нас заклубил такой дым и смрад, что все плевались черным. Я никогда не забуду этой картины. Немецкие танки горели и взрывались. Немцы остановились, и мы могли, наконец, отойти под прикрытием дыма, который понимался до неба. Огонь взлетал вверх, и воздух сотрясался, как бешеный. Дантов ад, вероятно, показался бы домом отдыха в сравнении с тем, что окружало нас. Мы уходили. Батальон поредел, но никто не скулил, Богдане.

Сегодня я смог немного передохнуть. Видишь, достал даже чернила, а почта привезла мне неожиданную радость — целых двадцать писем от тебя, Танюхи и Вали... Вот так счастье... Я упиваюсь письмами, я пьяный от них. Я таскаю их с собой, и, представь себе, они не обременяют меня, хотя всех писем собралось больше сотни.

Как ты думаешь насчет семьи? Все ли там благополучно. Командуй ими сам, мне не придется, так как скоро получу роту. Ротный командир — даже звучит важно. Чем чорт не шутит, когда бог спит — не догоню ли в чинах самого Николая!».

...Эшелон шел на Восток. На платформах возвышались крылья, винты, фюзеляжи, шасси... На одной из них закреплен автомобиль «зис-101». Сверху его накрыли брезентом. Дубенко набросал внутрь одеял. Желтенький чемоданчик всегда был на виду. Валя частенько подтрунивала над Богданом, вспоминая, как он хотел выбросить его на аэродроме. В чемодане, кроме ее платьев и безделушек, находилось мыло, три смены мужского белья и новый костюм Богдана. Валя уютно обставила внутренность автомобиля и говорила Богдану, что здесь ей гораздо больше нравится, чем в их городской квартире. Она даже принимала гостей — инженеров, ехавших в их эшелоне. Чтобы попасть в «квартиру Дубенко», гости должны были на платформе снять обувь и под понукания Богдана и Вали скорее захлопнуть дверку, чтобы не выпускать драгоценного тепла. Автомобиль обогревали керосинкой. На ней же готовили пищу. Обычно обед делали на остановках, они были длительны, обед успевали приготовить без тряски. Валя была несказанно счастлива, что наконец-то она находится все время с мужем, что не приходится томительно ожидать его целыми сутками, и что, как казалось ей, он может, наконец, передохнуть немного.

Но эшелон тащился медленно, и Богдан томился по работе. На каждой станции он искал составы, отправленные с завода, и постепенно обнаружил пять эшелонов. Установил с ними связь, организовал посылку вперед «десантов» — двух-трех расторопных людей, которые помогали расчищать путь и проталкивать эшелоны к Уралу.

Транспорт жил напряженно. Это была небывалая в истории транспорта эпопея. Немцы устремились к Москве. День и ночь на фронт летели воинские поезда, которые пропускали по «зеленой улице», то-есть без всяких задержек, при зеленых семафорах. Пять остановок на восемьсот километров! Остановки только для смены паровоза, добавки воды. Чтобы пропустить максимальное число поездов по однопутке, разделили перегоны на две-три части, выставили посты — наспех сколоченные домики в лесу. Поставили сосновые семафоры, выкрасив в зеленые и красные цвета для дневного регулирования и оборудовав световую сигнализацию для ночи. Такие семафоры получили название: — деревянная автоблокировка.

Поезда летели один за одним. Начальники станций стояли на стрелках. Иногда железнодорожники не уходили с постов по нескольку суток. На линию выехали крестьяне с тачками. Увязая в болотах, люди делали насыпи, клали шпалы и рельсы, забивали костыли. Удлиняли пути на станциях и разъездах. На линию выходили работники управлений, школьники, учителя, резервные соединения войск.

Дороги Востока принимали колоссальный вагонный парк. Задача страны — вывезти из-под бомбардировок людей, материалы, хлеб, оборудование, ценности музеев, картины, библиотеки, театры... Эшелоны с людьми, оборонными грузами двигались в пункты назначения. Армия сражалась — нужно было давать ей оружие. На Восток вывозилась промышленность западных областей страны.

Рабочие ехали на новые места. Вечерами, в женских теплушках, много говорили об оставленном имуществе. Каждая посудина, всякая тряпка приобретались всей семьей, и вот почти ничего нет. Женщины расхваливали оставленное: платья из какого-то особого крепдешина или шелка, шубки, посуду, кастрюли, косынки, ковры, шифоньеры, купленные в самом Харькове. Все впопыхах оставили рукоделия — самые лучшие рукоделия! Глаза женщин разгорались радостью — припоминались предметы домашнего обихода и уюта, связанного с семьей, разворошенной и прогнанной с насиженного. Далеко позади остались крыши родимых жилищ — люди начинали военное кочевье...

Какой хорошей и настоящей казалась недавняя жизнь.

Как все было отлично и правильно. Когда-то многие из этих женщин ворчали — и то плохо, и это нехорошо. Но какие пустяки — те заботы и недостатки.

Посредине теплушки накалилась чугунная печка. На ней кастрюльки. Готовили по очереди. Чтобы не спутать очередь, на полу выстраивались чугунки и чайники самых разных размеров и формы.