Вьюга

Упрек Сердара был справедлив, и он прозвучал, как пушечный выстрел. Старик с посохом молчал, глядя в землю. Никто не произносил ни слова.

— Разговорами его не убедишь, — проворчал кто-то в дальнем углу. — Таких только за глотку брать. Он ведь теперь комсомол. Да еще главный у них, у паршивцев!

— Кто? — спросил старик с посохом. — Кто он теперь?

— Комсомол. Молодой каманис!

— О аллах! — простонал старик.

Бабушка не понимала, о чем идет речь, и беспокойно переводила взгляд с одного на другого.

— Ладно, — сказал старик, поднимаясь. — Никуда внука не выпускай. На ночь запри дверь на замок.

— Да как же? У нас на двери и пробоя-то нет. Куда ж я замок привешу?

— Хорошо. Я попозже сам тогда закрою, снаружи. А утром открою, — на Сердара старик не смотрел. Только уже стоя в дверях, обернулся и исподлобья глянул на него. — Ты, видно, из молодых, да ранний. Собственным умом жить решил. Не выйдет дело. В нашем роду ученых не было и не будет.

Старик сказал свое последнее слово. Это был приговор, и ничто не могло его изменить. Так, приехав за Гандымом, Сердар неожиданно сам оказался в ловушке.

Когда стемнело и все вокруг затихло, старик пришел и, как обещал, запер дверь снаружи.

Все улеглись. Сердар тоже лег, сделал вид, что смирился. Но когда бабушка начала тихонько похрапывать, когда Меред забормотал что-то во сне, Сердар осторожно вылез из-под одеяла и по-кошачьи подкрался к двери. Просунул руку, потрогал замок. Заперт. Сердар тихонько вернулся в постель, сел. И тут вдруг в глаза ему бросилась веревка, спускавшаяся с тюйнюка. В дымовое отверстие вполне можно было пролезть. Выход был найден.

Сердар хотел учиться. Он очень хотел учиться, и он ушел. Когда человек чего-нибудь очень хочет, никакие замки не смогут его удержать.

Глава тридцать вторая

У каждого своя судьба. Одного жизнь любовно гладит по головке, нежит и холит, к другому поворачивается спиной. Одному пироги и пышки, другому синяки да шишки. Впрочем, судьба изменчива, и нередко случается, что вчерашний баловень ее сегодня оказывается изгоем.

Именно так и случилось с моллой Акымом. Недолго просуществовали в селе две школы, недолго молла Акым состязался в популярности с Джумаклычем, слишком неравны были силы. Прошло всего немногим больше года, и в школе моллы Акыма не осталось ни единого ученика. Причем родители маленьких отступников не слишком перечили им — каждому хочется, чтоб его ребенок не уступал в учености сверстникам.

Не стало учеников, не стало и дармовых приношений. И как-то само собой получилось, что по мере того, как слабел поток даров, слабела привязанность жены к молле Акыму. Язык элти, прежде столь щедрый на сладкие слова, теперь стал прямо-таки источать яд.

И молла Акым растерялся. Он настолько привык к благозвучному журчанию нескончаемого потока приношений, что, не слыша более этих сладостных звуков, просто не знал, как жить. Молла не видел никакого пути к восстановлению прежнего своего достатка. Бездействовать нельзя, это он понимал, созревшая ягода и то не упадет сама в рот — надо ее сорвать, а вот что ему делать, молла придумать не мог. Он становился бездельником, лодырем, и не только в глазах жены, но и в глазах всего народа. Кое-кто начал уже называть его не «молла Акым», а просто «Акым», а жену его не элти, а просто по имени — Дойдук.

Ко всем своим бедам и горестям молла Акым понял вдруг, что у него на редкость прожорливая жена: Дойдук всегда любила поесть, но раньше, когда дом был полная чаша, молле это было как-то ни к чему. Он просто не замечал, что рука Дойдук, можно сказать, не вылезала из кувшина с каурмой. Даже когда у Дойдук были гости, она порою вдруг вскакивала и, простонав: «Плохо мне… В глазах потемнело, с утра крошки во рту не держала…», бросалась к кувшину с каурмой, хватала добрую пригоршню копченого мяса, клала в пиалу и, залив кипятком, мгновенно сжирала вместе с увесистым ломтем чурека.

Насытившись, Дойдук облизывала сальные губы, громко рыгала и, поглаживая живот, говорила: «Ну вот, слава богу, полегче стало».

Соседки, сидевшие рядом, с трудом удерживались от смеха. «Да будет на пользу!» — как положено, говорили они и отворачивались, чтоб скрыть усмешку.

Последнее время молла Акым старался поменьше бывать дома. Лучше отсидеться в конуре у собаки, чем в собственном уютном доме слушать нескончаемые попреки. Но обедать он все равно вынужден был приходить домой.

Сегодня, придя поесть, он застал у жены соседку. Видимо, разговор у них был не из приятных, потому что элти была настроена свирепо. Едва соседка ушла, как положено при появлении хозяина, элти поставила перед мужем чай, положила чуреки и отвернулась.

— Я смотрю, ты дом вспоминаешь, лишь когда в кишках урчать начинает, — примерно такими словами начинала она ежедневную застольную беседу с мужем.

— В кишках не урчит, а поесть пора, — миролюбиво ответил молла, пытаясь избежать скандала.

— Что ж, всегда теперь так будем питаться?

— Все во власти всевышнего! Как он определит.

— Аллах не определял тебе сухим чуреком питаться. Ты не батрак.

— Перестань, жена, конца нет твоему ворчанию!..

— И не будет, если хлебом сухим кормить намерен!

— Зачем сухим? Можно с водичкой, — заметил молла и ехидно посмотрел на жену.

— Хлеб с водой? Ты что, голодом хочешь меня заморить? — Дойдук сморщила лицо, стараясь, чтоб выступили слезы. — Я тогда лучше к отцу уйду!

— Ну и отправляйся, — сказал совершенно спокойно молла.

Дойдук заревела по-настоящему:

— Значит, тебе все равно: уйду, не уйду? Молла называется: один хлеб с чаем!

— Хлеб с чаем — это уже не голод. Голод нам с тобой не грозит, элти, вон у стены мешки — пшеницы на целый год хватит!

— Что ты мне на мешки показываешь? Ты мне овечку откормленную покажи!

Молла Акым не ответил. Голодную Дойду к урезонить было невозможно. Поначалу он пытался было образумить жену, призывал ее потерпеть, доказывал, что все изменится, поскольку мир этот изменчив и неверен, но Дойду к требовала откормленную овечку.

— Если хочешь знать, — помолчав, сказал молла Акым, — сейчас даже хорошо быть бедняком — советская власть больше всего их уважает. Вон Горбуш-ага — как ему власти помогают! И начальство теперь все из бедняков.

— Тебя советская власть не возлюбит, не надейся! Хоть и есть нечего, а все равно молла! Ты лучше моего совета послушай. Иногда и жену послушать не грех!

— Конечно… Особенно такую разумную… — молла покашлял, чтоб скрыть усмешку.

— Давай к отцу переедем! Будешь там моллой, там никакой советской школы нет.

— Сегодня нет, завтра будет. Нет, моллой я больше не хочу. Сыт по горло.

— Да ведь нет там школы!.. Поучил бы пока ребятишек, запаслись бы кое-чем…

— Нет! Даже и не говори! Лучше я всю свою жизнь один хлеб есть буду!

Дойдук захныкала, вытирая слезы. Отец ее жил у самых песков, имел не одну отару, кувшины у него всегда полны были каурмой. А этот упрямец не хочет переезжать туда, хочет, чтоб жена с голоду померла.

— Не могу я на воде с хлебом… — не глядя на мужа, многозначительно прошептала элти. — Не хочешь переезжать, меняй тогда пшеницу на овцу. Меня на мясцо тянет… С кровинкой…

— Тянет? — молла обрадованно взглянул на жену. — На мясцо с кровинкой? Чего ж ты молчала? Сразу надо было сказать. С завтрашнего дня будет у тебя мясо! Но только смотри, чтоб сын!

— Откуда я знаю… — элти кокетливо потупилась.

Назавтра был базарный день, и к вечеру молла Акым уже разделывал у дверей овечку. Большой кувшин доверху наполнили каурмой. Впрочем, Дойдук недолго канителилась с ним.

Молла привел еще одну овечку. Потом еще одну. Элти и с этими управилась без задержки. Молла Акым все чаще с сомнением поглядывал на ее живот.

Наконец не выдержал:

— Элти, ты съела трех овец. Чего ж у тебя живот не растет? Неужели трех овец мало?

— Не потому… — Дойдук скорбно потупилась. — Что-то со мной случилось. Нутро стронулось.