Провинциальный человек

А потом они с матерью пили чай. Отца уже в доме не было, он ушел по своим общественным поручениям. Она сидела близко от матери и улыбалась ей своей тихой притягивающей улыбкой, точно извинялась за недавнюю грубость. Потом стала рассказывать о вчерашних разговорах в учительской. Дуры, мол, бабы, напропалую ревнуют мужей, а чего за них хвататься, переживать — сколько ходит по улице такого добра. И она расхохоталась над своими словами, словно торжествуя, что ей-то эти беды совсем не грозят. И уж она-то не будет чужого дядю обстирывать и у плиты все утро стоять. Она-то уж совершенно свободна и ни перед кем не будет отчитываться, и свобода для нее дороже всего. Мать дочери угодливо подхихикивала, но глаза у ней все равно были тяжелые, грустные, как будто всю ночь не спала. Клара Дмитриевна не заметила ее настроения и с веселой облегченной душой пошла на дневные уроки.

В учительской тоже было по-весеннему празднично и светло. На перемене громко играла музыка. И, по странному совпадению, играл все тот же французский оркестр, но сейчас эта волшебная музыка вызывала не грусть и отчаяние, а радость, легкую радость, и Клара Дмитриевна несла ее в себе, как награду за тяжелую, почти бессонную ночь. Прозвенел звонок. Учителя взяли классные журналы и бесшумно ушли из учительской. И сразу по всей школе разлилась большая чуткая тишина, только техничка Поля Тарасова, старая, но бойкая женщина с узким личиком девочки осторожно звенела ключами и что-то ворчала. Учителя боялись Поли больше директора. И она знала это, гордилась и часто напускала на свое узкое личико очень грозный, свирепый вид. Наконец успокоилась Поля и водрузила ключи на гвоздики. А Клара Дмитриевна в эти минуты уже делала свою обычную перекличку. Она была в легком зеленом платье с красивым бантом на груди. И этот изящный бант, и легкое платье, и сама она, вся радостная, благоухающая первоклассной косметикой, были проникнуты той весной, которая царила за окнами. Ученики любовались своей учительницей, перешептывались. Она стала рассказывать историю создания «Вишневого сада». Говорила о том, что Чехов был огромный, не похожий ни на кого человек. Он имел много друзей, был хлебосольным хозяином, любил шумные застолья и вечеринки и все же был бесконечно одинок и печален. Он был одинок и всю жизнь безудержно мечтал. О любви, о прекрасном будущем, о новом счастливом человеке, у которого не будет в жизни пустых и бесцветных дней. И «Вишневый сад» — это тоже мечта... А потом они читали отрывки из пьесы, она ломала свой голос и говорила то за Раневскую, то за Гаева, и сама не заметила, как по-настоящему увлеклась. С ней уже редко было такое, но сейчас, видно, повлияла весна. Клара Дмитриевна улыбнулась и поправила волосы. Звонок прозвенел, как наказание.

Еще не остывшая от урока, взволнованная, она столкнулась в коридоре с Люсей Кондратьевой. И сразу увидела ее глаза и вдруг догадалась, что та ничего не забыла. «Тем лучше. А мы не заплачем...» Подумала это с глухим равнодушием, и на лице ее появилось обычное неприступное выражение. Но настроение все же испортилось, и стал подрагивать подбородок. Это было как злое предчувствие, и это вывело совсем из себя. «Ну куда лезет с доморощенными поэтами?! Три стишка сочинят — сразу в гении. А вот бы в школу этого гения. Ему бы и урок простейший не дать». Клара Дмитриевна усмехнулась и приказала себе успокоиться. И когда дошла, не торопясь, до учительской, то уже во всем себя контролировала, хоть и нервы были натянуты.

Нервничала и Люся Кондратьева. Ей даже не хотелось смотреть в сторону Клары Дмитриевны, но глаза все время натыкались на ее огромный зеленый бант. В другое время она бы улыбнулась этой смешной старомодности, но теперь было не до улыбок. Да и расстроила завуч Надежда Сергеевна. Она подошла к Люсе совсем незаметно и мягко дотронулась до плеча.

— Людмила Александровна, я к вам на урок. Даже и не возражайте — у меня все точно по плану. — Очки у нее блестели строго и выжидающе, а рука вертела желтый блокнотик.

— У меня сегодня внеклассное. Обзор современной поэзии. Вам будет скучно, неинтересно, — попробовала защитить себя Люся Кондратьева, но сразу вспыхнула, как преступница, и опустила глаза. Она никогда не умела лукавить, лавировать, и это было видно, как в зеркале...

— Вот и хорошо, что обзор. Поглядим, что сочиняют наши-то современные...

К их разговору прислушалась Клара Дмитриевна. Люся волновалась, оглядывалась, а глаза Клары Дмитриевны наливались веселым охотничьим блеском, еще секунду — и она бы расхохоталась без удержу, но все-таки сдержала себя. «Достукалась, Людочка. Сейчас Надя просветит тебя про Рубцова. В другой раз не поманит скандалить из-за стишков...» — опять подумала с ухмылкой и, чуть покачиваясь, играя всем туловищем, прошлась по учительской. Остановилась у зеркала и сделала вид, что поправляет прическу, а сама косилась на Люсю Кондратьеву. Прозвенел звонок на урок.

— Ну-с, ведите меня, дорогая. Вы — вперед, а я за вами, — сказала завуч и повертела блокнотом. На лице у нее была строгость, как у хирурга.

Они быстро пошли в коридор, точно их подгоняли.

— Арестовали нашу Людку! — засмеялась Анна Васильевна. — И чего дрожит, напугалась. Я бы эту Надю ни за что не пустила. Вот ко мне на химию натряхивается, а я — нет и нет, не позволяю. У меня будут лабораторные, у меня — реактивы...

— Вы у нас — волк, а Люся — ягненок, — оборвала ее Клара Дмитриевна и очень грустно посмотрела в окно. Настроение у нее падало, может, виновата еще и погода. За окном скрылось солнце и накрапывал дождь. В учительской стало так темно, что зажгли электричество.

Люся и в классе нервничала и потеряла себя. Но только заговорила — начала успокаиваться. И помог ей Ярослав Смеляков. Она читала наизусть его строки, и эта дивная музыка отвлекала от больного, печального, она даже совершенно забыла про завуча, и слова у нее лились и лились. И уже в самом конце урока, за какие-нибудь десять минут до звонка, она, волнуясь, бледнея, стала читать стихи о белой лошади в поле темном, о простой деревенской родине, о старике, у которого глаза светлы, как луч. В классе сделалось тихо, удивительно тихо, даже слышно дыхание учительницы. Люся еще сильней взволновалась, но это уже было другое волнение, и глаза блестели от радости...

— Людмила Александровна, дайте почитать на два вечера? Я бы кое-что списала из сборника... — попросила ее Таня Суханова.

— С удовольствием, Танечка. Можешь читать Рубцова хоть всю неделю, а потом передашь другим, — Люся улыбнулась и подняла голову. И только сейчас заметила завуча. Надежда Сергеевна смотрела в блокнот и что-то писала. Очки свисали низко, сердито, и она смотрела поверх стекол. У Люси сразу побледнело и осунулось лицо, и стало очень холодно спине.

— А почему он такой грустный, Рубцов? Прямо до слез. И как про меня... — не унималась Таня Суханова.

— Дура, Танька! Потому что стихи — это тебе не прилавок. Это ты в своем магазине гогочешь да печенье жуешь! — оборвал Суханову парень с румяным, как апельсин, лицом.

— А ты, Собченко, самый умный. Даже портфель таскаешь, в голове-то ум не помещается.

— Цыц, морковка! — зашумел снова парень, и лицо у него стало багровым: надави — брызнет кровь.

— А ты помалкивай, Собченко! Обойдемся без третьего! — Таня вся напружинилась, глаза готовы смять обидчика.

— Чего смотришь, красавица? Сама деревянная, а глаза оловянные, — парень захохотал, его поддержали с задних рядов — и растерялась учительница. И еще сильней побледнела.

— Как же так? Как же? Только что читали прекрасное и были настроены все возвышенно, а прошла минута — и уже оскорбляем...

— Стихи-то стихами, а в жизни все по-другому, — раздался голос с последней парты. Голос вялый, расслабленный.

— Нет, Пронин, ты заблуждаешься. Стихи — всегда радость, мучение. Они воспитывают душу, а значит, и нас. Ну разве тебе не нравится это: