Беспокойный возраст

Лидия, не поднимая головы, стояла у стола с полотенцем в руках. При словах тетки щеки ее зарумянились, как утреннее зоряное небо.

— Что ж… Если хочет, пусть остается, — сказала она подчеркнуто равнодушно.

После ужина и чая Фекла Ивановна и Лидия вынесли матрас, одеяло, подушку на терраску. Она была крошечная, узкая. Застекленная часть ее с раскрытой фрамужкой выходила в сад, другая сообщалась с домиком дверью и одним окном. Как видно, терраска, где стояла раскладушка, выполняла роль сторожевого поста, откуда Филипп Петрович по ночам караулил свои яблоньки.

Максиму очень хотелось еще побыть с Лидией, но она приготовила постель, кинув безразличное «спокойной ночи», ушла, и он так и не успел ничего сказать ей.

«Как глупо! Почему я не уехал?» — с досадой подумал Максим… У него было такое впечатление, что Лидия осталась недовольна тем, что он не уехал. И он решил немедля идти на полустанок. Максим зажег спичку — его золотые часы, подарок матери, показывали половину двенадцатого. Пригородные поезда на Москву уходили до часу ночи, так что он еще мог успеть.

Но он продолжал сидеть на раскладушке: какая-то сила удерживала его. Этой силой была Лидия. Она находилась здесь, рядом, за дверью, может быть, за этим окошком. Сознание, что она где-то близко, наполняло его радостным трепетом. Что она сейчас делает? Уже легла, уснула или вот так же, затаив дыхание, думает о нем? А если уснула, то пусть — он все равно просидит у ее окна всю ночь. Странное дело — после того, что он сделал на пожаре, он и себя видел в другом свете, как будто стал намного зрелее, мужественнее, благороднее…

Максим выкурил несколько папирос подряд, временами погружаясь в немотно-сладостное оцепенение. Гроза ушла так далеко, что и молний не стало видно. Только на западе, как уголья в потухающем костре, все еще тускло светилась румяная полоска поздней вечерней зари. Небо в зените совсем очистилось от туч, и крупные, точно промытые ливнем звезды высыпали веселым хороводом. А спустя немного времени откуда-то из-за угла домика протянулся сначала косой, желтоватый, потом все более яркий и вот уже бледно-серебристый свет. Максим не сразу догадался, что это взошла луна.

Насыщенный испарениями воздух становился все холоднее. Он вливался в горло плотной, несущей запахи сада и близкого леса, холодящей, как настой мяты, струей. И лишь изредка притекала со стороны недавнего пожарища горечь мокрого пепла. И тотчас же Максиму вспомнились картины пожара, сумятица, измазанные копотью злые лица, распяленные криком рты…

Максим сидел, прислушиваясь к разнообразным звукам ночи. Вот мелодично на низкой ноте прогудела на полустанке сирена электрички, и многократное замирающее эхо отдалось по лесам, вот где-то в деревне взмыли девичьи голоса, затянувшие песню, и тут же умолкли. Залаяла собачонка, прошумела, фыркнула мотором автомашина, стукнула калитка…

И вдруг по саду прокатился негромкий вкрадчивый свист, как будто засвистал озорник-парень, вызывая свою милую, и умолк, притаился. Но в следующий миг свист повторился, разливаясь все более уверенно и громко, и наконец рассыпалась залихватская трель… Ему отозвались из соседних кустов и из ближнего лесистого лога, и потекли на все лады соловьиные высвисты. Словно волшебный оркестр из множества сереброголосых флейт начал свой торжественный, с каждой новой нотой набирающий силу концерт.

Максим невольно заслушался, дивясь красоте и силе соловьиной песни. Безотчетный восторг охватывал его. Он сидел, не решаясь лечь, и все время повторял про себя: «Выйди же, выйди, Лида. Я жду тебя!»

И вот опять пришла мысль, что перед ним развертываются страницы неизвестной, еще не прочитанной книги, в которую он прежде не верил, над которой посмеивался, а теперь поверил, и она захватила его целиком.

— Выйди же, выйди!.. — шептал он, как бы пьянея.

Но вот ночь точно сомкнула над ним свои гремящие музыкой своды. Он лег не раздеваясь на раскладушку и забылся. Прошло неведомо сколько времени. Тихий, осторожный звук — не то шорох, не то скрип — заставил его очнуться, открыть глаза. Лунный свет, теперь голубовато-яркий, заливал весь сад. Пласты белого тумана, заполнявшего близкий овраг, сияли, как снежные сугробы.

Соловьи самозабвенно досвистывали свою симфонию. Максим привстал, озираясь, в первые мгновения не понимая, где он находится. Луна ткала за тонкими стеклами терраски затейливую вязь света и теней. Все изменилось, перемешалось, словно утратило реальность. Максим прислушался, все еще не понимая, что с ним… И в эту минуту скрип позади повторился. Максим оглянулся. Створки рамы небольшого окна были распахнуты, в нем что-то белело. Сначала он не поверил, что это могла быть Лидия… Но потом бросился к окну, протянул руки. Лидия приложила палец к губам. У нее было строгое и бледное лицо, а глаза казались огромными и черными, как лунные тени. Плечи ее были покрыты большой старинной теткиной шалью. Из окна на Максима пахнуло давно обжитым домашним теплом.

— Тебе не холодно? — шепотом спросила Лидия, чуть высовываясь за подоконник.

Максим не ответил и привлек ее к себе. Как будто два молота разом застучали в их ушах, вторя друг другу, — это были могучие молодые удары их сердец. Максим и Лидия сжимали друг друга в объятиях, почти не разъединяя губ.

Так они и простояли, разделенные подоконником, до самой зари. Уже померк лунный свет и тени в саду расплылись, небо позеленело, потом порозовело, туман хлынул из оврага и затопил яблоневый сад. Стало холодно, и даже соловьи на время притихли…

Совсем развиднелось, когда Лидия отстранила Максима и сказала: «Иди!»

…Не чуя под собой ног, охмелевший от счастья, Максим не заметил, как прибежал на полустанок и едва успел вскочить в последний вагон утреннего поезда…

Валентина Марковна хотя и очень огорчилась отказом Максима остаться в Москве, во продолжала все-таки надеяться, что сын в конце концов одумается, с помощью того же Аржанова вернет путевку и пристроится работать в министерстве. В последние дни она изо всех сил старалась, чтобы он ни в чем не испытывал недостатка, — оставляла на его столе деньги, покупала подарки, самую модную и дорогую одежду, кормила лучшими блюдами. Но Максим как будто ничего этого не замечал.

Чтобы задобрить его еще больше, отвлечь от приготовлений к отъезду, Валентина Марковна решила устроить вечеринку и прил гласить на нее тех товарищей Максима, которые благополучно устроились в учреждениях Москвы.

Возвратясь домой, Максим сразу же кинулся в постель, как поваленное буреломом дерево, да так и не пошевелился до самого обеда. Перфильевна поспешила сообщить Валентине Марковне о странном виде Максима и особенно грозно изобразила его перевязанную руку.

— Не иначе как побоище устроил где-нибудь да попал в милицию, — заключила Перфильевна.

Напуганная Валентина Марковна побежала в комнату сына, но тот уже спал блаженным сном, откинув стянутую марлевой повязкой руку. Валентина Марковна не решилась будить сына, вышла из его комнаты на цыпочках. Ее бросало в дрожь от самых страшных предположений.

«Что же с ним случилось? Кто избил моего мальчика? Неужели с Бражинским опять столкнулись?» — думала она.

Максим вышел к обеду заспанный, но сияющий. Валентина Марковна кинулась к нему с вопросом:

— Где ты был? Что у тебя с рукой?

— Ничего особенного, мама. Просто я поехал вчера под Москву к одному товарищу, и там, в деревне, мы тушили пожар.

Валентина Марковна побледнела:

— Какой пожар?

— Самый обыкновенный… от молнии. Загорелся колхозный телятник… Стали выводить телят.

И Максим, как о чем-то не стоящем внимания, рассказал о пожаре, многое скрыв или представив совсем не в том виде, в каком происшествие рисовалось ему вчера.

— Ах, Максик! Ведь ты мог сгореть, и я ничего не знала бы. Какой кошмар! Какой, ужас! — ломая руки, причитала Валентина Марковна.

Максиму казалось смешным ее волнение по сравнению с тем чувством, какое он испытывал прошедшей ночью.