Просто жизнь

И еще подумал Петр о великом назначении искусства, возвышенном и щедром, как любовь, — искусства строить храмы, дворцы, расписывать иконы, придавать металлам и камню нужную, целесообразную форму.

«А на что способен я? — подумал Петр. — Когда придет мой час, и придет ли?»

Пошли через широкий Волхов по крепкому современному мосту. Вода была скована льдом, припорошена снегом, белым-бело было вокруг, как в пору цветения яблоневых и вишневых садов, некстати дышала слева заводская труба да, нелепо нарушая все пропорции, самодовольно торчала телевизионная вышка. Петр отвернулся от нее, посмотрел вправо и влево на просторы Волхова, на могучие стены Детинца и Юрьев монастырь вдалеке и представил на миг то время, когда Великий Новгород утопал в зелени и подъезжающие к нему заморские гости видели одни только бесчисленные купола церквей. А через реку — плотина с мельницей и могучий каменный мост, на который, по преданию, забросил в последний миг поверженный, утопающий Перун свою палицу, чтобы не унималась никогда силушка молодецкая вроде той, какая досталась Ваське Буслаеву, выстоявшему на мосту чуть ли не против целого города в кулачном бою, против сытого боярского да княжеского люда.

Петр притих, когда пришли они с Анютой к церкви Двенадцати апостолов. Приземистая, асимметричная, белокаменная, она стояла на кладбищенской земле, где хоронили людей во время мора — от холеры, от голода или еще какой-нибудь беды.

Самая большая общая могила во всем Новгороде. По одну сторону церкви возвышались новые блочные дома, от них веяло скученностью людской и бесстрашием перед всеми бедами. Заодно людям легче, спокойнее переносить все…

А по другую сторону церкви — деревянные строения с резными и крашеными наличниками и ясно виделся Господин Великий Новгород, с его разудалой властью «улиц, концов», вечевых сходок, с многоголосым шумом торжищ. Пять веков назад уже насчитывалось в городе до семи тысяч дворов. Но как же тяжко бывало тут людям во дни горя и бед…

Били, гудели колокола. Подобно траве падали люди под острым жалом смертной косы. Не стоны, не крики, а страшная тишина, время от времени разрываемая колокольными звонами, провожала всех в последний путь во время мора… Так умирали ленинградцы в блокаду — обессиленные, падали на улицах, на работе, за своим делом, закрывали глаза в холодном выстуженном доме.

На какое-то время город словно бы потух. Угрюмой и тяжеловесной показалась старина, нелепо и легкомысленно окруженная однотипными домами. Углы, углы со всех сторон. Мысли, чувства — все натыкалось на что-нибудь холодное, острое, ранящее. И только дети, детский сад на прогулке снова согрел душу.

На белом снегу детишки в зимних, пестрых и неуклюжих одежках были похожи на разноцветных медвежат. Орали, катались с «катушек», визжали, валялись в снегу. Один малышок начал танцевать, приседать, что-то рассказывал забавное подружкам-девчонкам и силился приподнять шубку, под которой много-много штанов. Писать захотел паренек, и не знал он, как быть, то ли писать, то ли рассказывать. А дело его уже не терпит отлагательств. Бедняга уже и приседать начал, и ногами сучить. Скорей бы добраться. Наконец-то. Вона каким фонтаном потекло облегчение. А девчушки воркуют про что-то свое, и дела им мало.

А вот остановились три паренька перед изгородью, три богатыря — Алеша, конечно же, Попович, Илья Муромец и Добрыня Никитич. Илья Муромец как захохочет, как посмотрит на Петра да как закричит:

— Дяденька, ха-ха-ха, это мы, ха-ха-ха, возьми снег, ха-ха-ха!

И швырнул горстку сухого рассыпчатого снега, и засмеялся еще пуще, и повалился на спину от смеха, и заболтал ногами.

— Ух и житуха у этих пацанов, — сказал Петр Анюте. — Предчувствую, быть мне многодетным отцом, — и засмеялся тоже, как Илья Муромец.

Шли к центру города, он за Детинцем. Кладка могучая и величавая, с зубчатым рядом бойниц, с опорными башнями под скатными крышами — «кострами». Толщина стен от полутора до четырех с половиной метров. Когда-то строили ее почти все горожане, кроме священников. Вдоль стены ров, вдоль рва старые деревья.

Прошли Петр и Анюта через мост в главные ворота, к памятнику «Тысячелетия России». Бронзовый монумент был похож на огромный опрокинутый колокол. Бронза запечатлела в рельефах и барельефах — князей, царей, бояр, литераторов.

А рядом знаменитая София. Ей поклонялись новгородцы, доверяли души, в ней хранили свои богатства. Отсюда направлялись на битву дружины Александра Невского. Внутри высоченные своды. Акустика такая, что даже негромкий шепот слышен, кажется, под сводами. В тишине — благостные, строгие, отдаленные от всего земного лики святых. Иконостас в Софии древнейший. Видели они и знаменитую фреску двенадцатого века. Царь Константин и царица Елена. Византийские лица, византийские одежды, бледно-голубые краски.

Поднялись во второй этаж, на хоры. Там, в глубине — библиотека. Старинные пергаменты, евангелия, книги о географии, о военном деле, о нравственных правилах жизни того времени. Монахи пользовались особой письменностью, — рисунками и каракулями, чтобы оставить на стенах свои автографы и ругательные слова. Вот уж воистину — «неистребимы грехи наши, господи».

Петр тоже не удержался от соблазна оказаться «бессмертным» вместе с Софийским собором. Склонился над книгой отзывов, посочинял в уме, написал: «В Новгороде невольно думаешь о долгой жизни людей и малой жизни человека, но такой жизни, без которой не передавались бы из поколения в поколение красота и величие лучших человеческих возможностей. Обещаем жить так до самой кончины. Анюта и Петр Ивановы».

В музее, в зале раскопок увидели письма на бересте четырнадцатого века. Петр запомнил некоторые тексты с первого взгляда, их четкий лаконичный язык врезался в память. «Поклон от Семена невестке моей. Если ты не вспомнишь сама, то имей в виду, что солод у тебя ржаной есть, лежит в подклети. Возьми солоду горсть, а муки сколько нужно. Да когда будешь печь, лишнего не расходуй, чтобы потом не оставалось. А мяса возьми в сеннике. И еще насчет Игната: ты ему рубль-то все-таки дай».

Новгородцы многие были грамотны, иначе нельзя при торговле, какую они вели со всем миром. Купцы разговаривали на многих иностранных языках. А вот еще записочка. Пятнадцатый век. Коротко, наотмашь: «Господину своему Юрьевичу крестьяне твои Чернышане челом бьют, те, что ты отдал деревеньку Климу Опарину. А мы его не хотим. Не соседний он человек. Своевольно поступает».

И сразу полетел над Новгородом во все стороны гул вечевого колокола… «Не хотим! Не хотим! Своевольно поступает!»

Анюта повела Петра в следующий зал, где выставлялось старинное оружие, серебряные и медные чаши, чеканные изделия, ковка, литье.

— Ой, смотри, досюльная посуда! — воскликнула Анюта, впервые за эти дни употребив словцо своих гридинских мест. И удивление ее, тепло были такими нежными и домашними, что Петр понял: она радуется, и тоскует, и скрывает свою печаль о доме.

— Это охранная иконка. Ее носили на теле, брали в битвы. Когда-то это литье было распространено по всей Новгородчине, а теперь большая редкость. Здесь, в музее, да у твоих мамы и папы, — улыбнулся Петр, обнял жену.

Анюта отстранилась:

— Тут люди…

В музее висели две редкие работы художника Ге. Одно полотно — Петр и Алексей. Другое — Екатерина у гроба Елизаветы. По воспоминаниям Позье, главного ювелира обеих императриц, Екатерина сама позаботилась о пышности похорон своей предшественницы. Это очень понравилось тогда придворным. Этот момент и отобразил художник.

Ге нарисовал молодую Екатерину красивой, пухлощекой. Немка. Хитрая, умная, надменная европейка. Она оседлала Россию, и не терпится ей помчаться вскачь с праздничными победными штандартами над головой, под восторженные крики красивых гвардейцев.

Петр увидел и работу Робертсона — портрет Юсуповой. Та самая Ирэн Юсупова, которая славилась своей красотой, оказавшейся роковой приманкой для Распутина. И в самом деле что-то неземное было в лице Ирэн, в ее длинных ресницах, в печальных и нежных глазах. Святое и женственное виделось во всем ее облике. На тонких плечах бледно-голубой шелк, ум в глазах, и беззащитность, и трепетность, как в глазах лани.