Просто жизнь

«Поздравляем, желаем счастья», — эти слова слышались со всех сторон. «Счастья желаем — большого, полного, личного, семейного, всякого…»

Нет на земле человека, которому не хотелось бы стать счастливым. Но что оно есть — счастье? Это, быть может, состояние, когда очень хорошо тебе самому и всем вокруг с тобой хорошо?.. Оно в единстве и в малых частицах, одно на всех и свое для каждого, оно многолико, оно, как чистая вода, не имеет цвета и запаха, и безвкусно, текуче, и необходимо, как вода… Счастье! Сам звук этого слова знаком и желанен всем. Но один, услышав это, печально покачивает головой — мол, где оно, давно ушедшее это счастье? Другой слегка приподнимает брови — мол, в чем оно, кто знает?.. Третий улыбается таинственной улыбкой — мол, я-то знаю, что такое счастье, оно пополам с бедой, с горечью. Наступит расплата когда-нибудь. Или если не расплата, то будни. нудные, серые, черные, фиолетовые, синие, какого угодно цвета, только далеко не розовые. Эту редкую краску природа приберегает для особых случаев.

Петр и Анюта жили в радужном свете, может быть, даже слишком радужном, и порой чувствовали это. Увидят вдруг согбенную, едва передвигающую ноги старуху, или слепого с палочкой, или просто усталые лица возвращающихся с работы людей — и сразу им становится неловко, стыдно.

Все чаще стала приходить к Петру тревога: «Не слишком ли праздник захватил меня». Он уже не разгружал вагоны, как бывало, а деньги именно теперь были особенно нужны. В интернате тоже не оставался сколько надо, как бывало, — убегал теперь со звонком или пораньше, выкраивал время.

Анюта ждала его, так ждала, будто боялась потерять: «Мало ли что случится… всюду трамваи, автобусы…» И еще она не знала, чем заполнить свое время, — без Петра все для нее было бессмысленным, и каждую минуту она чувствовала себя одинокой, потерянной. И первый поцелуй у порога, когда Петр возвращался с работы, был с каким-то жадным счастьем, до слез.

А потом они говорили, говорили обо всем подряд, о главном и не главном одинаково взахлеб, будто спешили восполнить время разлуки, — лишь бы подтвердить, что они любят друг друга. Без этого Анюта теряла силы. И такая зависимость ее от любви радовала и тревожила Петра.

Они еще ни разу не поссорились, избегали даже маленьких размолвок. «А ведь это будет… должно быть, — порой думал он. — Как же тогда?»

Любое мнение Анюты он принимал безоговорочно, соглашался, поддакивал даже, когда не вполне был согласен. А как не согласиться, он еще не знал, «Но ведь это ждет впереди…»

Почти все Анюта воспринимала с детским удивлением: еду — «как вкусно, правда же», дома — «какие красивые, посмотри», людей — «какие они хорошие, Петечка». Петр понимал, что это не совсем так, все гораздо сложнее, но прервать восторг ни в себе, ни в жене не решался. «Потом, когда-нибудь…»

Петр привык к спорам с друзьями, к напряженному разговору, в котором решительно отстаиваются свои позиции, он уважал, даже радовался противоположности мнений и взглядов — это было естественным для него, только тогда он испытывал удовольствие от разговоров, от общения. А теперь довольно часто раздражало его во всем согласие.

И еще — он сам любил поговорить, порассуждать, а теперь больше молчал, слушал Анюту, которой хотелось говорить обо всем. Он начнет какую-нибудь мысль, Анюта подхватывает, будто все знает заранее. «Да, все верно, — думал он, — только что-то слишком просто и красиво… Мое мнение, да и не мое… Но все придет, придет, — успокаивал он себя, — мы и говорить научимся друг с другом. Надо выждать… А может быть, съездить в Новгород, как советовал Даниил Андреевич?» И они поехали.

Опоздав на рейсовый автобус, сели в новгородское такси вместе с какими-то развеселыми попутчиками. Они болтали о вине, о ценах, о продуктах, о вежливых и грубых ленинградцах, а Петр и Анюта смотрели на дорогу, несущуюся навстречу. Холодно, снежно было за стеклами машины, зябкие еловые леса стояли вдоль обочин, леса да болота, через которые не смогли пройти даже полчища татар.

В новгородских гостиницах мест не было. Ночь решили провести в фойе гостиницы «Садко», в новом современном здании из железобетона и стекла. Сидели на диванчике, обнявшись.

После долгого пути и мучительных разговоров с администраторами Анюта обессилела, разомлела в тепле, начала капризничать, сердиться.

— Есть же, есть у них хоть что-нибудь, попробуй, поговори еще.

— Да уж говорил я, сколько можно. Нахамят и выгонят совсем.

— Ну попробуй, ну что ты за человек… Надо было заранее дать телеграмму. Поговори, объясни, я умираю от усталости… Чаю бы глоток.

Петр нехотя поплелся к администратору, издали увидел холодные глаза пожилой грузной женщины с ярко накрашенными губами.

— Хоть что-нибудь поищите, кресло, топчан для жены.

— Тоже мне, придумали, может, еще мою кровать потребуете?

— Мы к вам в гости, а вы так…

— Как «так»? У нас много гостей, не вы одни… Я же не виновата, что приехали, когда у нас совещание.

Бессмысленным был разговор, и Петр собрался было уйти, ему вообще захотелось взять такси и вернуться в Ленинград. Во всех путешествиях, когда он был с Ильей на своем транспорте, его не заботило, где, в каком месте ночевать — в палатке, в деревне, да и по городу можно было поездить, поискать гостеприимный дом. Те дороги были летними, мужской компанией, а тут первый такой семейный выезд и — осечка. Было стыдно перед Анютой. Бледная, встрепанная, она сама подошла к стойке и тихо спросила:

— У вас есть что-нибудь сердечное?

— Что с тобой? — испугался Петр.

Анюта взяла его за руку, крепко стиснула пальцы, мол, подожди, ничего особенного.

— Еще немного, и придется вызывать «скорую», у меня всегда так… от переутомления… Ой! — Анюта упала Петру на грудь и повисла.

— Ну что же вы! — крикнул Петр, не понимая, это серьезно или розыгрыш.

Администраторшу проняло. Она суетливо стала рыться в ящиках стола, испуганно и досадливо поглядывая на Петра и Анюту.

— Нет ничего! Куда все подевалось?

Женщина с громким стуком захлопнула ящик, сняла телефонную трубку:

— Вера, как у тебя там? Номер убран? Нет? Не совсем? Ладно, прими гостей. Только по первому требованию освободите, — строго сказала администраторша. Но теперь для Петра и Анюты добрее ее не было человека в целом свете.

На лестнице, где можно было и не притворяться больной, Анюта побежала по ступенькам.

— С тобой не пропадешь, — сказал Петр, едва за ней поспевая.

— А я думала, с тобой не пропадешь.

— Ты еще и актриса, напугала меня…

— Мне и в самом деле было плохо…

Но теперь на лице Анюты были озорство и радость. Номер оказался маленьким, будто игрушечным, с низким потолком и рассохшейся дверью, ее едва удалось запереть. Но до чего же уютно было в своем домике с мягким светом настольной лампы, пестрыми махровыми полотенцами и белой, аккуратно выложенной кафельными плитками ванной, с бутербродами и бутылкой вина на шатком газетном столике.

Наутро Петр решил не будить Анюту подольше и вообще не торопить время. Морозный Новгород поразил его. Из окна были хорошо видны деревья в инее, белые чистые улицы, легкие современные дома и рядом древние храмы — они дополняли друг друга и спорили с обликом, настроением и предназначением своим, — дома мирские и дома духовные.

Анюта спала глубоко и сладко. Ее губы были полуоткрыты, русые волосы разметались по белой подушке. Разрумянились щеки. Дыхание было ровным. Кажется, ничего более прекрасного не видел Петр, ничто никогда не вызывало такой пронзительной нежности, как этот тихий сон Анюты. И кажется, ничего более значительного не было в этом мире, чем ее ровное глубокое дыхание с детским причмокиванием.

На улицу они вышли с радостным ожиданием. Солнце играло в морозной дымке, оно было такого цвета, что казалось нереальным. На Ярославовом дворище тянулись к небу, тоже в инее, голубые луковки церквей. Они вознеслись над землей, бережно приподнимались белокаменными стенами, украшенными окнами-щелочками, выступами и арочками. Церкви были толстостенными, массивными. И все же самыми легкими, будто бы неземными строениями показались Петру именно древние храмы. Ясность, величие, праздник были на их ликах.