Избрание сочинения в трех томах. Том второй

Окружающий покой и та величественная тишина, с какой природа совершала свое дело, отлично воздействовали на Ивана Кузьмича. С каждым следующим километром пути от Гостиниц, в нем прибавлялось его обычной бодрости, возвращался добрый старый юмор, утраченный было в эти несчастные последние дни.

— Коняшка, — он потрепал рукой по теплой холке топырившую уши шуструю лошадку, — ты, к сожалению, не знаешь, коняшка, что изрек однажды Козьма Прутков. Узкий специалист, сказал Козьма, подобен флюсу! И вот на твоей рабочей спине сидит сейчас такой злосчастный флюс. Себе нажил хлопот, тебя мучает, и другим от него мало радости. Молчишь? Согласна, значит.

Вспомнив Пруткова, Майбородов вспомнил и того конструктора, которого лет десять назад встретил в подмосковной чаще. На высоковольтной линии конструктор устанавливал для испытания мощные масляные выключатели. Увидев огромные баки, похожие на железнодорожные бензиновые цистерны, но только поднятые вертикально, Иван Кузьмич удивился:

«Ого–го! Никогда не думал, что выключатели ваши должны быть таких размеров. Привык у себя дома видеть иные».

Конструктор рассмеялся:

«Да они и не должны быть таких размеров. Сам понимаю, железа несколько тонн переложил лишку. Но, увы, коэффициент незнания велик! — Он пояснил свои слова: — Формула, взятая в основу расчетов конструкции, должна быть абсолютно строгой, — тогда конструкция проста и совершенна. Всякий эмпирический, добытый случайно, элемент в формуле усложняет, утяжеляет конструкцию. И этот эмпирический элемент, или сумма их, и есть коэффициент незнания. Он тем выше, чем у;´же квалификация конструктора. Да и понятно: конструктор, знающий только свою специальность, неизбежно вынужден брать для своей конструкции готовые, до него созданные узлы. Проверить их строгим расчетом он не в состоянии. Не так ли? Вот вам пример. — Он подобрал с земли ветку и на сером песке, выброшенном землекопами из котлована, принялся чертить схему. — Я знаю электротехнику, — испещряя песок линиями, продолжал он, — и разработал оригинальный способ гашения дуги. Но я слаб в кинематике и поэтому у других конструкторов заимствовал эти передаточные устройства. Они громоздки. Или мне в дальнейшем кто–нибудь поможет, — так, наверно, и случится, — или я сам должен буду поглубже влезть в механику, — и так тоже может случиться».

Конструктор пригласил Майбородова переночевать в его палатке, но Майбородов спешил, и они попрощались. Шагая по моховым кочкам с ружьем в руках, Иван. Кузьмич долго копался в своем научном багаже, и если бы кто–нибудь увидел тогда его самодовольную улыбку, то, конечно, догадался бы, что профессор–орнитолог никак не мог обнаружить у себя хоть каких–либо следов коэффициента незнания, и этим был чрезвычайно горд. «Остроумный чудак», думал он тогда о случайном знакомом.

Сейчас, трясясь на сенном мешке, Майбородов думал иное. Чуть ли не недельное приношение на алтарь науки щедрых жертв в виде двух пачек табаку зря не пропало. Кое–какие контуры системы кормления индюшат в его мозгу сложились. По всем ведомым ему законам биологии Иван Кузьмич рассчитал, сколько птенцам для нормального развития и роста необходимо белков, извести, витаминов, и каких именно витаминов. Но дальше начиналась эмпирика, появлялся тот роковой коэффициент, порожденный узостью его научных интересов, ограниченных разделом: промысловые и певчие птицы. Лезли в голову готовые рецепты, может быть, совершенно непригодные для питомцев Евдокии Васильевны. В каком виде давать эти белки? Если в виде зерна, то какого зерна, и в сыром ли состоянии или вареном? Не переложишь ли тут лишних «несколько тонн железа»?

Кажется, впервые профессор так себя бичевал, и так беспощадно. Лошадка была тому свидетельницей: процесс самобичевания Майбородова отражался на ее боках. Она резво бежала, кидая копытами комья вязкой весенней грязи.

Помня наказ Панюкова, Иван Кузьмич дважды устраивал привал, кормил лошадь овсом; завидев снегирей, лениво копавшихся в гнилых ягодах рябины, или сойку, которая на сосновом суку остервенело рвала оплошавшего воробья, щелкал лейкой с телескопическим объективом, — мешкал на каждому шагу, и к ночи не успел добраться до «Раздолья». Заночевал на окраине какого–то села, в большой новой школе. Приняли его там радушно, напоили чаем с вареньем, но молодые учительницы, как на грех, оказались слишком словоохотливыми. Утомленный верховой ездой, непривычной после многолетнего перерыва, гость уснул под их разговор да так и был оставлен в плетеном кресле за столом. Ночью он перебрался на приготовленную ему постель, утром его пожалели будить, он проспал и в дальнейший путь выехал поздно.

После вчерашней тряски все тело у него ныло, лошадь он не понукал, почти всю оставшуюся дорогу она тащилась шагом. В «Раздолье» — большое живописное село на двух, разрубленных глубоким оврагом холмах — Иван Кузьмич въехал только после полудня. Из правленческой избы, на крыше которой, как на лавке сельпо, стоймя стояла громаднейшая вывеска, расписанная во все цвета радуги, навстречу ему вышло несколько мужчин и женщин.

— Не вы будете Майбородов? — спросил один из колхозников, берясь за веревочное стремя. — Здравия желаем, когда так! Председатель колхоза Грачев. Ждем вас.

Иван Кузьмич был озадачен. Он считал, что в поездке с такой деликатной целью надо хранить строжайшее инкогнито, приготовился назвать себя врачом, учителем, в крайнем случае — простым экскурсантом, но отнюдь не профессором–орнитологом. Его намерения сорвал, оказывается, Панюков, который через два районных узла дозвонился вчера по телефону до «Раздолья» и предупредил Грачева, что к ним едет знаменитый московский профессор, — позаботьтесь, мол, о нем, примите как следует: крупный человек.

При других обстоятельствах Майбородов оценил бы заботу гостиницкого председателя, но сейчас он подумал о Панюкове с раздражением и даже заподозрил Семена Семеновича в том, что тот не столько о нем, Майбородове, заботится, сколько о своей колхозной лошади. Положение создалось неприятное, и надо было из этого положения как–то выходить.

Лошадь увели на конюшню. Грачев познакомил Ивана Кузьмича с бригадирами, представил ему Анну Ивановну, круглолицую птичницу с задумчивыми серыми глазами, пригласил к себе в дом, где был накрыт стол к обеду.

Сам Грачев, высокий, жилистый, спокойный, оказался завзятым охотником. Тема для разговора сразу же нашлась. Майбородов разошелся и удивил колхозников, своими знаниями природы. О хозяйственных вопросах правленцы говорить пока воздерживались, — видимо, ожидали, когда он сам начнет расспрашивать. А что это будет так — они не сомневались. Какой же представитель в конце концов не сведет разговор к состоянию озимых посевов, к подготовке инвентаря, к обеспеченности коней фуражом на весенний период… Разве только самый бездельный представитель. Да и тот хоть каких–нибудь сведений потребует от председателя и счетовода.

После обеда, подымив табачком, отправились осматривать хозяйство. В хороших колхозах так водится, и ни один заезжий человек осмотра общественного хозяйства не избежит. Майбородов обычай знал, покорно ходил от конюшни к свинарнику, от свинарника к новой кузне, от кузни к артезианской скважине, заглядывал в амбары, по локоть запускал руку в семенное зерно; на парниках его заставили пожевать зеленого луку, какая–то веселая доярка поднесла ему в коровнике глиняную кружку молока: за здоровье, мол, наших буренок отведайте. С трудом отказался, уверяя, что парного молока не пьет.

Дошли наконец и до индюшатника. Молодые птенцы носились по двору за весенней мошкарой, дрались, — совсем непохожи были на индюшат Евдокии Васильевны. Майбородов не мог на них наглядеться.

— В прекрасном состоянии, в прекрасном! — повторял он одно и то же.

Анна Ивановна, в данном случае — хранительница дорогих для него секретов, скромно держалась в сторонке и застенчиво улыбалась.

— Уж скажете, товарищ профессор! — отвечала она, опуская серые свои глаза. — Что тут прекрасного? Обыкновенные. Вот летось были, председатель не даст соврать, — на выставке в области первую премию за них колхоз получил.