Оранжевая электричка

Таня, наверно, думала о том же.

– Да, – сказала она. – Хорошая это вещь – молодость. Везде разлита радость. Даже огорчения – радость. Даже горе – радость. Так может быть?

– Может… Это как летняя гроза… Прошла – и снова солнце… И даже в разгар самой жуткой грозы ты знаешь, что все равно скоро будет солнце. Воздух стал чище, земля горячей… Солнце жарче…

– А сейчас… Как я живу? Каждый день все меньше моего «я» и все больше чужого. Меня больше волнуют горести и радости других. Это, конечно, хорошо… Для всех… Но только не для меня. Постепенно я теряю себя… Остается лишь прошлое… Но думать о прошлом очень опасно… Можно прийти к отрицанию настоящего… А это конец личности… Я сейчас директор школы…

– Поздравляю. Ты знаешь, я все время чувствовал какое-то смутное беспокойство… Почему-то хотелось встать по стойке «смирно». Теперь мне все ясно.

– Не смейся. Это очень ответственно и забирает тебя всю, без остатка.

– Ты прирожденный директор школы. Ты нашла себя.

– Потеряв себя.

– Нашла. В других.

– Может быть…

– Как сын? Он, наверно, совсем беспризорный. Я знаю – ты не сдержала своего слова… Он так и остался Валентином.

– Я не смогла.

– А я сдержал.

– Знаю… Мужчины всегда порядочнее женщин в таких вопросах. Ты уж извини… Сын… ничего растет… Конечно, почти всегда один… Но у него нет дурных наклонностей… Любит очень машины… Мечтает стать конструктором.

Коньшин взял бывшую жену за подбородок, приподнял ее склоненное к чашке лицо.

– В меня? Это мой сын? Теперь-то ты уж можешь сказать…

Таня прямо смотрела ему в глаза, жестко и безжалостно.

– Зачем тебе это? У ТЕБЯ НЕТ СЫНА. И никогда не было. Смирись с этим. Оставь всякую надежду. Я признаюсь тебе… Дело уж прошлое. В прошлом году я рассказала Валентину все.

– Что все?

– Ну что… ты есть. И какой ты…

– Какой же я?

– Ему никогда не захочется с тобой встретиться… Даже если ты пойдешь на все… Я читала: у пожилых одиноких мужчин это бывает – они совершают самые сумасбродные поступки.

– Короче, он меня презирает?

Она промолчала.

– Ты очень жестока. Ты даже хуже, чем я думал.

– Это просто предусмотрительность. Страховка. Обычный бабий страх за своего ребенка. Зато теперь я спокойна. Ты ничего не сможешь сделать.

Коньшин отставил рюмку.

– Зачем ты пришла?

– Я пришла проститься, – сказала Таня.

В ванной послышался шум воды. Оба прислушались.

– У меня ночевал товарищ, – пробормотал Петр Кириллович.

Таня сделала вид, что не слышала его слов.

– Ты разве куда уезжаешь? – спросил Коньшин.

– Нет… Я вообще… Вряд ли мы когда больше увидимся…

– Ах, вот как… Ты даже и это предусмотрела. Хочешь заранее похоронить меня, чтобы дальше уже жить без всяких душевных помех?

– Ты обиделся? Но на что тут обижаться? Все равно вряд ли мы когда увидимся.

– Да, но тогда тебе бы пришлось ехать для очистки совести на мою могилу, а в Москве на это уходит масса времени. Гораздо проще попрощаться заранее. Да и вообще с живым прощаться приятнее, чем с мертвым. Тем более что ты небось приехала по делам. Дела все сделаны, почему бы и не заехать? Так сказать, план досрочно.

– Ты стал циником. Раньше ты таким не был.

Коньшин не успел ответить. Дверь распахнулась, и в комнату вошла спортивная девица. Оба с изумлением уставились на нее. Девица была такая высокая, что почти доставала до потолка. На ней топорщилось ядовито-зеленое платье. По замыслу швейного мастера платье, наверно, должно было придать девице признаки пола, однако замысел не увенчался практическим успехом – и платье подчеркивало места, которые вовсе не надо подчеркивать.

– Привет, – сказала девица хриплым спросонья голосом. – Лакаете с утра пораньше? Налейте и мне. Вчера трохи перебрали. Корова.

– Какая корова? – удивился Петр Кириллович чисто автоматически.

– Это у меня присказка такая. Слово-паразит, что ли, по-научному… Лей. – Зеленая девица села на табуретку и почесала свою кудрявую непокорную голову сразу двумя руками. – Трещит, корова… Слушай, что мы вчера глёгали?

– Все, – сказал Коньшин и налил большой девице коньяка. Та осушила рюмку единым духом…

– Оно и видно, корова… Намешала, дура… – Девица говорила протяжно и медленно, словно нехотя плакала. – Черт, завтра тренировка, а я накачалась…

– Вы занимаетесь спортом?

– Занимаюсь… Корова… Теперь будешь три дня спотыкаться на все четыре копыта… Баскетболистка я… В сборной завода… Разве я тебе не говорила?

– Может, и говорила.

– Сам хорош, что ли, был? Слушай, а где ты меня подцепил? В «Лире», что ли? Ну да, в «Лире»… А куда Машка делась? С Олегом, что ли… корова? Ну, ладно, я ей сегодня дам… корове… Воспользовалась, что я пьяная была… Слушай, нас же пятеро было… Куда же все подевались… коровы?

Коньшин подумал, что, наверно, все коровье стадо было здесь у него на кухне.

«Вспомни хоть что-нибудь», – приказал он памяти.

«Фонотека», – нехотя выдавила память.

Ах, фонотека… Конечно же… Вчера он решил провести вечер идеально, благородно… Пойти в фонотеку и до закрытия слушать классическую музыку.

Перед фонотекой он зашел в шашлычную «Эльбрус» подкрепиться, чтобы набраться сил для путешествия в волшебную страну музыки. Графинчик коньяка подготовил его к более тонкому восприятию классики. Бутылка «Гурджаани» слегка приглушила слишком резкие звуки флейты, больше выделила контрабас… Ага, потом он, значит, поехал в «Лиру». Возможно, пить кофе. Дальше – темно.

– А это кто? – баскетболистка только сейчас обратила внимание на присутствие Тани и стала пристально ее разглядывать. – Ты тоже из «Лиры»?

Директор школы встала.

– Ну ладно, – сказала она. – У меня скоро поезд.

– Родственница, что ли? – опять миролюбиво спросила зеленая девица. – Давай познакомимся. Милка. – Баскетболистка, не вставая, протянула через стол свою руку, словно перебросила слегу.

Таня сделала вид, что ничего не заметила. Баскетболистка обиделась:

– Ты что же… корова… А? Нос воротишь? Думаешь, белый поясок надела, так уж и благородной стала? Знаем мы таких благородных… В «Лире» таких на рубль пучок. Корова!

– Прекрати, – сказал Коньшин.

Баскетболистка только того и ждала. Она обернулась к Петру Кирилловичу.

– А ты кто такой, чтобы мне указывать? Телок… Заманил… в какую-то гнусную дыру… Притон… Напоил сивухой какой-то… Голова от нее трещит, как арбуз. Хоть где я нахожусь? Небось в Бибирево затащил. Гони десятку на такси. Телок…

Коньшин достал из бумажника десять рублей.

– Прошу. Остановка напротив.

– А где моя сумочка?

– Я не видел никакой сумочки.

– Ну смотри, – пригрозила Милка. – Если сумка не у девок, я тебя из-под земли достану… вместе с этой… коровой в белом пояске.

Девица взяла бутылку, налила себе рюмку, выпила, некоторое время посидела, почесывая свои кудри сразу двумя руками, потом ударила щелчком по рюмке. Рюмка жалобно звякнула, описала дугу и упала возле окна, развалившись на части.

Милка вытащила свои голые длинные колени из-под стола и ушла, словно унесла две жерди. Хлопнула наружная дверь. Было слышно, как в коридоре упала штукатурка.

Они сидели молча. В окно долетел резкий голос баскетболистки:

– Эй, телок! Как насчет Арбата?

«Телок», видно, согласился. Хлопнула дверца, взревел мотор. Шуршание шин. Тишина.

– Ну, значит, все? – спросил Коньшин.

– Значит, все.

– Выходит, в этом мире не увидимся?

– Выходит, так.

– Но уж в лучшем из миров я тебя отыщу, – Петр Кириллович криво улыбнулся. – И мы начнем все сначала.

Таня покачала головой.

– Никогда…

– Даже там?

– А что… там? – она усмехнулась. – Миркин-то тоже там.

– Да… Миркин… Про него я забыл. Но, может, для гениев там отдельные места… Наверняка отдельные. Тебя не пустят.

– Пробьюсь.

Они посмотрели друг на друга и невольно улыбнулись: последняя встреча, а несут какую-то чушь.