Южный Урал, № 2—3

Уже первые шаги Бахтинова на площадке Магнитки отмечены борьбой. Первые схватки произошли у него с известным французским калибровщиком Корнибером. Этот «заграничный гость» был приглашен в качестве руководителя калибровочного дела для помощи в подготовке прокатных валков к пуску первых станов. Ему за это платили золотом, валютой. Но занимался Корнибер совсем иными делами, не имеющими ничего общего с калибровкой. Это был старый, обрюзгший буржуа с маленькими крысиными глазками и помятым лицом пьяницы. Теоретических знаний у него не было и на грош, а весь «практический багаж» был заперт в огромный сундук, в котором хранились шаблоны различных калибровок.

«На кой чорт притащили этого «знатного иностранца», тупого и наглого рантье, который нас за дурачков считает», — так думал Бахтинов, вспоминая свои споры в техническом отделе комбината.

Однажды Корнибер пришел раздраженный и злой и заявил, что «в этой азиатской стране совершенно невозможно существовать».

— Что это вас так раздражает в нашей стране, мосье Корнибер? — спросил Бахтинов.

Он, оказывается, целый день бродил по базару и, к своему огорчению, нигде не нашел… салата, самого обыкновенного салата.

— Вас беспокоит отсутствие салата, — возмутился Бахтинов, — но почему вас не беспокоит отсутствие многих схем калибровок? Мне кажется, что вы слишком медленно и неохотно оплачиваете советское золото. Вы торгуете своей славой, мосье Корнибер.

Француз спокойно, даже несколько добродушно ответил:

— Молодой человек, я сорок лет шел к своей славе. Понимаете, сорок лет. Кор-ни-бер! Меня вся Европа знает. Так вы, что же, хотите, чтобы я за несколько золотых рублей отдал вам всю свою славу сразу. Хо-хо-хо! Я буду продавать ее граммами, маленькими частицами, а вы будете платить за нее золотом.

Корнибер пожевал своими мясистыми губами.

— Вы, Бахтинов, не знаете цену славе. Это, прежде всего, золото, и ее надо расходовать экономно, очень экономно, молодой человек…

Бахтинова до предела возмутила эта наглая торгашеская философия «знаменитости».

— Нам такой славы не надо, которой торгуют. А вы просто злоупотребляете доверием нашего народа и занимаетесь вымогательством. В нашей стране никому не позволено спекулировать своими знаниями.

Корнибер смешно жевал губами, вытянув их в трубочку, И удивленно смотрел на советского инженера.

— Странный вы народ, русские, совершенно непонятные у вас мысли и поступки.

Бахтинов видел, что этот французский купец, нашедший покровителей в техническом отделе, может только затянуть время, необходимое для подготовки к пуску прокатных цехов. Он с жадностью взялся за книги и расчеты, завел широкую переписку с заводами Юга и Урала, окружил себя группой энергичной молодежи и начал систематически готовиться к пуску станов, пересчитывая и критически проверяя проектные схемы калибровок.

Очень скоро Корнибер поблек, растерял весь свой апломб и вынужден был уехать во Францию.

Инженер Бахтинов остался руководителем калибровочного бюро. Чувство большой ответственности за порученное дело, желание найти новые пути для решения многих сложных вопросов калибровки заставили его взяться за углубленную научную и экспериментальную работу.

Однако в одиночку нечего было и думать решить так много теоретических и практических задач. Коллектив, крепкий, энергичный, работоспособный коллектив — вот что нужно было прежде всего. Бахтинов создал школу калибровщиков, взялся читать лекции в горно-металлургическом институте, писал статьи в периодической печати, выступал против обветшалых, дедовских методов, против голой эмпирики, знахарства, боролся за глубоко научный, прогрессивный метод калибровки, который соответствовал бы современному уровню развития металлургии.

К началу войны калибровочное бюро комбината стало экспериментальным центром, где решались многие важнейшие вопросы подъема производительности станов, повышения культуры работы.

…И вот сейчас Бахтинов стоял на сцене, опираясь на край стола, в своем обычном черном костюме и сам такой обыкновенный, простой и скромный, что даже трудно было представить себе его среди бега раскаленных полос и грохота вращающихся валков. Все такой же неугомонный искатель и борец. И улыбка все та же — Бахтиновская.

— Поздравляю, Борис Петрович, от всей души поздравляю, — приветствовал Бахтинова заместитель начальника обжимного цеха инженер Савельев, встретив его во время перерыва в фойе.

— Спасибо, спасибо… Но знаешь, все это очень утомительно. Шумно очень, непривычно шумно.

— Вот тебе раз. Тебе ли жаловаться на шум. В прокатных цехах, кажется, шуму несколько побольше.

— Цех — это совсем другое дело…

— Нет, Борис. Петрович, ты просто славы испугался, — пошутил Савельев. — Чеховский рассказ «Пассажир 1 класса» помнишь? Помнишь инженера Крикунова? Он на Руси десятка два великолепных мостов соорудил, в трех городах водопроводы построил, нашел способы добывания органических кислот, а своему случайному спутнику в поезде жаловался, что он известен в стране столь же, как черная собака, что бегала по насыпи. Крупный инженер, а прозябал в безвестности. А ты вот совсем на другое сетуешь: много шуму. Чья же ноша тяжелее, Борис Петрович?

Бахтинов взял Савельева под руку:

— Что ты меня убеждаешь, — сказал он тихо, — я и так сейчас самый счастливый человек в мире…

Они вышли на балкон. Ночь была звездная и тихая, легкий ветерок доносил запахи цветов и особенно крепкий запах табака. Электрические фонари освещали асфальтированную площадь, кусты зелени, скамейки, на которых приютилась молодежь. Откуда-то снизу, из темноты неслись звуки баяна, и девушка невысоким, приятным голосом пела.

Бахтинов закурил.

— Знаешь, — сказал он, — у меня теперь такое же чувство, как тогда, помнишь, когда прокатали первый броневой слиток на блюминге…

Бахтинов облокотился на перила и молчал, поглощенный воспоминаниями. Вспомнил он ночь, когда собрались они у блюминга. Решался успех целого периода напряженной борьбы за выполнение важнейшего задания Родины, это были минуты рождения магнитогорской броневой стали. Бахтинов видел, как старший оператор поднимался на пост управления блюминга, как доставали из нагревательных печей первый слиток броневого металла и как его положили на рольганг. В эту минуту его охватило мучительное волнение…

Когда слиток выскочил из валков после последнего обжатия, стало так радостно на душе, словно в эту минуту была получена большая и радостная весть с фронта… Бахтинов провел рукой по лицу, словно смывая задумчивость, и обратился к Савельеву:

— Ну, пошли домой, завтра у нас большой день.

— Ты о предложении Тищенко говоришь?

— О нем…

— Действительно, завтра большой день. Этот Тищенко наш, молодец, мудрая голова…

Они вышли в фойе. Здесь было пусто — все, повидимому, ушли слушать концерт. Спустившись вниз по лестнице, они вышли на театральную площадь. Играл баян, и молодежь, образовав широкий круг, с азартом плясала.

На следующий день Савельев зашел к Бахтинову в кабинет в тот момент, когда он и старший оператор блюминга Алексей Ильич Тищенко обсуждали вопрос о предстоящем испытании новой схемы калибровки, предложенной стахановцем. Тищенко стоял у стола заваленного схемами. Это был высокий, плечистый парень с простым и красивым лицом, с густыми, вьющимися каштановыми волосами. Одет он был в обычную синюю спецовку, заправленную в сапоги.

Савельев помнил Тищенко еще с той памятной июльской ночи тридцать третьего года, когда в присутствии Серго Орджоникидзе был прокатан первый слиток на магнитогорском блюминге. Сейчас это был уже не тот вихрастый паренек, каким он помнил его, а возмужалый, опытный рабочий, прославившийся своим стахановским трудом, коммунист, награжденный орденом Ленина за свое неутомимое новаторство и мастерство.

Тищенко держал в руках блокнот и о чем-то, повидимому, рассказывал Бахтинову.