Интерконтинентальный мост

И она догадалась обо всем, поняла.

От Кинг-Айленда отплывала парусная лодка, и Френсис осознавала, что ее уже не догнать даже на самом быстроходном катере. А ритуальный танец продолжался. Теперь в круг вышли Джеймс Мылрок и Ник Омиак, чтобы продолжить и подтвердить то, что только что исполнили Перси и Френсис.

Молодые люди отошли, чтобы дать пространство отцам.

Френсис поглядывала на море, и горе сжимало ее маленькое сердце. Теперь она с особенной ясностью понимала, как она мала по сравнению с огромным миром, миром обычаев, условностей, вековых привычек, всей той инерции жизни, которая движет поступками людей с древних времен. В сознании мелькнула картинка, прикрепленная обыкновенными канцелярскими кнопками к стене в мэрии: Иналик, снятый с космической высоты, со спутника. Он был такой маленький, такой незащищенный, словно крохотная птичка, отставшая от стаи в бурном море.

Отцы танцем закрепляли союз, который послужит для продолжения иналикского рода на новом берегу.

Древняя песня то высоко поднималась в небо, то стлалась над землей, стекая на морское побережье, вместе с попутным ветром пытаясь догнать убегающую парусную лодку. В этом танце почти не было слов. Но каждый коренной иналикец, как и любой житель Берингова пролива, знал глубинный смысл каждой ноты, каждого возгласа.

Люди в тишине внимали песне, смотрели танцы, может быть, вспоминая свое прошлое или предполагая будущее.

И еще: люди сознавали, что соединение двух молодых жизней на новом месте — это добрый знак, залог светлого будущего.

Едва дождавшись окончания танца отцов, Френсис помчалась домой, чудом не скатившись с крутого обрыва в море.

Она влетела в просторный тамбур, оснащенный какой-то аппаратурой, наполовину еще не включенной, пересекла холл, затянутый пестрым самогреющим ковром, ворвалась в свою комнату, украшенную уменьшенной копией голографического изображения Интерконтинентального моста, и бросилась на кровать.

Закрыв глаза, она снова увидела убегающий в море парус, услышала ветер с напевом древней ритуальной песни, и такая тоска была у нее в груди, что хотелось заплакать во весь голос. Но не было слез, не было сил.

В таком настроении у нее даже не было сил связаться с Петром-Амаей.

А когда пришла в себя и соединилась с Уэленом, Иван Теин сказал, что Петр-Амая уехал в Париж. Можно было и с Парижем связаться, но Френсис почему-то этого не сделала. А тут еще ужасная гибель внука начальника Советской администрации строительства.

Тем временем события шли своим чередом.

После осеннего забоя моржей, когда заполнились новенькие, вместительные рефрижераторы на Кинг-Айленде и впереди ожидалась долгая спокойная и безбедная зима, полная удовольствий обживания новых домов, владения новыми вещами, отец объявил Френсис, что хорошо бы торжественно отметить бракосочетание, вспомнить древние обычаи, соединив их с новыми.

— Работа у тебя хорошая, большую часть времени ты и так проводишь на Кинг-Айленде, а если уезжаешь отсюда, то с Перси, так что самое время все совершить, как полагается…

Френсис опустила голову.

Отец погладил ее по черным, гладко причесанным волосам и сказал:

— Ты хорошая девочка, послушная.

Ни для кого не было секретом ее увлечение Петром-Амаей, их долгие беседы через пролив по видеофону, недавно введенному в связи с началом строительства моста. Даже ночевка в Иналике. Это ровным счетом не имело никакого отношения к будущему событию. В Беринговом проливе добрачные отношения между молодыми людьми испокон веков не считались предосудительными. Было бы вообще прекрасно, если бы у Френсис был ребенок…

Перси не оставался ночевать, поспешно уходил, как только подходила полночь. Он ссылался при этом на необходимость записать дневные события на строительстве моста, составляя хронику для книги.

Нельзя сказать, что Перси не был приятен Френсис. С самых младенческих лет они росли вместе, и с тех же лет считалось, что они предназначены друг для друга. И это нисколько не мешало их дружбе до того, как они исполнили «Танец Предназначения», открыв свое будущее людям.

Но этот парус, исчезающий вдали, в бурном Беринговом проливе… Почему он приходит во сне и чудится, стоит только взглянуть на море?

А теперь, когда лед покрыл все видимое пространство от острова, далеко-далеко на всем протяжении от Америки до Советского Союза, уже вроде бы все стало на свои места, сердце успокоилось, смирилось с будущим. То, что было с Петром-Амаей, казалось волшебным сновидением, приснившимся в мягких мехах старинного полога на галечной косе Уэлена.

Воспоминание становилось сказкой, и сладко было возвращаться мысленно в прошлое, невозвратное, ушедшее навсегда.

Ни разу ни Перси, ни сама Френсис не заговорили, не вспомнили о Петре-Амае.

Гости начали слетаться накануне.

Одним из первых на своем служебном одноместном вертостате прибыл Иван Теин.

Френсис увидела его издали, и сердце сжалось в груди: сын так похож на него. Шел отец, и походка была такая же. Издали, со спины, будто Петр-Амая идет по крутому берегу Малого Диомида, изредка останавливаясь, смотрит вперед, ища взглядом Френсис, чтобы улыбнуться ей.

И улыбка была такая же у отца, как и у сына.

Иван Теин дивился тому, как хорошо иналикцы устроились на Кинг-Айленде. Джеймс Мылрок вел его по продольной тропе, пробитой в наметенном и слежавшемся твердом снегу наподобие узенькой улицы, на которой едва могли разминуться два снегохода, и с гордостью показывал дома, школу, новую опреснительную установку.

— Теперь пресной воды у нас столько, что могли бы и бассейн устроить, как у вас в Уэлене, — говорил Джеймс Мылрок. — Никогда не моющийся эскимос остался в далекой сказке. Иные моются по нескольку раз в день. Как бы не протерли кожу до мяса. Старый Кристофер Ноблес считает, что этого делать не следует, особенно зимой, когда мороз. Естественное жировое покрытие, мол, защищает от обморожения.

— Может быть, и так, — усмехнулся Иван Теин. — Вот в давнем, приблизительно столетней давности выпуске журнала «Этнография» была статья одного ученого. Автор утверждал, что эскимосы и чукчи не лысеют и отличаются густым волосяным покровом головы благодаря вшам.

— Интересно! — удивился Джеймс Мылрок.

— Вот именно — вшам, — продолжал с улыбкой Иван Теин. — Постоянное почесывание, мол, являлось своего рода массажем, который и способствовал хорошему росту волос.

— Надо же! — воскликнул Джеймс Мылрок. — Никогда бы не додумался до этого!

Гостевой дом был рассчитан на прием туристов, оборудован несколькими барами и увешан плакатами, обещающими участие в охоте на моржа и гренландского кита. Цены указывались довольно высокие.

— И много желающих? — спросил Иван Теин, кивнув на плакаты.

— Отбоя нет! — заверил Джеймс Мылрок. — Сейчас нам не особенно нужны деньги, поэтому ограничили приезд.

— Я рад, что вы наконец нашли свое счастье, — сказал Иван Теин.

Джеймс Мылрок ничего не ответил. Он подошел к скучающему бармену и заказал две чашки чаю.

Отхлебнув горячий напиток, он спросил:

— Что такое счастье?

Иван Теин вопросительно посмотрел на него.

— У нас все есть: хорошие дома, в доме полно еды, есть гарантия на будущее, даже остров намного больше, чем Малый Диомид. И все же… Счастья нет!

Последние слова Джеймс Мылрок произнес с таким надрывом, что Иван Теин в удивлении уставился на него.

— Остров-то не наш! — продолжал Джеймс Мылрок. — Хотя по закону он вроде бы наш. Сначала был выкуплен правительством штата, считался его собственностью, а потом — уступлен нам. С этой точки зрения все в порядке. Но почему-то кинг-айлендцы, которые никогда и не жили здесь, вдруг вспомнили, что их предки обитали на Укивоке. Так по-эскимосски называется остров. Нет-нет да появится какой-нибудь сумасшедший, разбросает листовки, а то возникнет на экране телевизора и начнет попрекать нас… Разве это жизнь? Все время снится Иналик. Проснешься, кинешься к окну, чтобы увидеть привычный вид на Большой Диомид, а там — пусто. Будто каждое утро тебя обманывают.