Разлив Цивиля

— Не хочется, — Вася совсем по-детски шмыгнул носом. — Неинтересно.

— Ну, учиться не хочешь — начинай работать, — скомандовал Петр. — Принеси угля, а заодно захвати и двенадцатимиллиметровую проволоку. Начинай нарезать болты.

Паренек будто только этого и ждал: схватил ведро и опрометью кинулся вон из кузницы.

— Ты что как шальной таракан мыкаешься, чуть с ног не сбил, — послышался из-за двери голос Володи.

Володя вошел в кузницу, поздоровался.

— Ну, так что, начинаем?

— Начинаем, Володя. Железных дел мастер вроде бы даже свою милостивую помощь обещал.

— А пусть попробует не поможет. Самому же потом жалеть придется, что такое великое начинание мимо его рук прошло. Все же не кочергу и не ухват для горшков делать собираемся.

— Для начала хорошо бы разобрать раму нашего болотного плуга да скрепить ее по-новому, — перешел к делу Павел.

— Вот и я о том же, — отозвался Володя. — Я уже разговаривал с директором средней школы. У них есть баллон кислорода и баллон ацетилена для уроков по труду. Так что приварим. Правда, за это нам придется поучить с ребятишками трактор. Как говорится, мы — вам, вы — нам. Сделка не легкая, да куда деваться. Передвижная мастерская в РТС неисправна, когда ее отремонтируют, неизвестно, может, и посевная кончится.

На том и порешили.

А наутро баллоны уже были у кузницы. Пока трактористы возились с ними, пришли ученики во главе с преподавателем физики и труда Маргаритой Степановной — высокой, сухонькой и строгой женщиной.

— Ну что ж вы, мастера, до снх пор не наладили аппараты? — подходя к трактористам, сказала Маргарита Степановна.

— Вы целой школой за целый год не могли их наладить, как же мы сделаем это за один час? — колкостью на колкость ответил Володя. — Как там ни что, Маргарита Степановна, а мы пока еще не боги.

Павел зажег спичку и открыл сварочный кран. Синее пламя вспыхнуло и загудело. Павел надел темные защитные очки и начал резать раму плуга.

— Смотри-ка, смотри, как пилой режет, — послышалось с разных сторон.

— На пламя глядеть нельзя, ослепнешь.

— Дядя Павел, а можно и нам попробовать?

Ушел один класс, пришел другой.

Павел собрался было приступать к сварке, однако учительница попросила еще раз показать ребятам резание — уж очень оно эффектно выглядело. Пришлось согласиться. «Мы — вам, вы — нам».

И лишь после того, как школьники вместе со своей строгой учительницей ушли, Павел целиком отдался своей работе. И до наступления темноты им с Володей удалось сварить раму будущего плуга. Получилась она громоздкой, не очень красивой, но в красоте ли дело?! Вот только бы она выдержала ту нагрузку, которая на нее ляжет, когда плуг войдет в борозду.

5

Проводив мужа в Чебоксары, Марья не находила себе места. Побыла в избе, вышла в сени, опять вернулась в комнату, посидела на диване, нет, не сидится, встала. Ей все казалось, что сейчас, пока она одна, надо что-то делать, что-то предпринять, а то будет поздно. Но что именно надо делать — она не знала, и это неведение ее мучило, не давало покоя.

Марья вошла в нежилую комнату, служившую чем-то вроде кладовки, открыла сундук и стала перебирать выглаженные и аккуратно сложенные платья. Ей захотелось надеть самое красивое, самое нарядное платье. Вытащила одно, развернула. Нет, не то. Взяла другое — тоже не понравилось. С самого дна сундука достала девичье платье. Оно было на ней в тот вечер, когда, — Трофим приходил свататься. «Желтый цвет обманчив», — сказал он тогда, словно бы предвидя будущее.

Марья тщательно, любовно отутюжила любимое платке, переоделась в него, подошла к зеркалу. К немалому удивлению своему, она увидела, что платье ей не узко, не широко, а как раз, будто только вот сейчас, на нынешнюю Марью, и сшито. И вся она в этом платье выглядит все той же отчаянной девчонкой, какой была тогда: глаза молодо блестят, на щеках еще не увял румянец, разве что глубокая морщинка над переносицей напоминает о ее годах, но если не щуриться, если не хмуриться, то и морщинка почти незаметна.

Солнце потонуло за сараем, и в избе стало темнеть. Надо бы зажечь огонь, но почему-то не хочется. Хочется просто вот так сидеть на диване и безвольно отдаваться течению мыслей.

Мысли беспокойные, тревожные… Часто слышишь: счастье, любовь. Сколько книг об этом написано! А где они, счастье и любовь? Нет никакой любви, люди ее выдумали… Погляди, как красивы весной скворцы. А как поют, как трепещут от восторга перед весенним солнцем! Но вот они вывели птенцов, вырастили их, улетели в поля и леса, и песни их смолкли. Они и на вид-то становятся другими, скорее похожими на воробьев, куда девается их черное, блестящее на солнце оперение…

Повседневность, будничность как горький дым окутывает человека, проникает в него и оседает горьким осадком. А если еще и рядом нет никого, если…

Марья вздрогнула, услышав стук в сенях. Не сразу сообразила, что это голодная свинья ломится. И свинья не кормлена, и корова не доена. Что с тобой, Марья?!

Убираясь по дому, Марья наткнулась в сенях на разбросанные детали мотоцикла, зачем-то взяла с собой оборванный трос ручного тормоза. И когда только пришла с ним в избу, поняла, зачем этот трос ей спонадобился. «Вдвоем. Я и домовой», — вспомнила Марья и засмеялась.

— Будем втроем!

Она подошла к буфету, открыла дверцу. Может, выпить для храбрости? Нет, не надо. Уж если выпивать, так вместе… Она взяла бутылку коньяка, оставшуюся еще с какого-то праздника, сунула ее в карман пальто и, погасив свет, вышла на улицу.

Небо было чистым и звездным. Месяц, похожий на разрубленный пополам медный пятак, заливал своим мягким светом дома, улицы, осевшие снега. Далеко-далеко, на северном небосклоне, из темных, замерших облаков вырисовывается причудливая картина. По горе тянется небольшой лесок, на краю леса — избушка, и из трубы той избушки клубами дым растекается. «Интересно, кто живет в избушке?» — думает Марья, глядя на небо. И боится додумать свою мысль до конца, боится сказать себе, что в той избе живет парень, который тревожит ее сердце и которого ей надо обязательно увидеть.

«А может, все-таки вернуться, пока еще не поздно?»

Но как вернешься, когда и ветер попутный словно подталкивает сзади: «Иди, иди…» Да и если уж замахнулась — ударь, задумала — сделай. Ты же всегда считалась смелой — где твоя смелость, Марья? Или и в самом деле существует на свете любовь и она-то и делает тебя робкой и нерешительной?!

Крошится, шуршит под ногами обледеневший к вечеру снег, и кажется, что все село слышит и знает, куда идет Марья.

Два вечера она терпеливо ждала прихода Павла в избу-читальню. Нет, не пришел. Володя был, и можно бы у него спросить — да как спросишь, как объяснишь, почему ей понадобился Павел. А сейчас вот она идет, а Павла, может, и дома-то нет, и тогда придется, не солоно хлебавши, возвращаться назад.

В переулке, что ведет от колхозного подворья, показался высокий человек. Идет медленно, видно, что человек наработался, устал. Не он ли, не Павел ли? Надо бы догнать, и тогда очень бы удобно вместе с ним и в дом войти. Но ноги не слушаются, ноги словно чужие, не Марьины.

Не замечает, не видит парень, что кто-то идет за ним. Шагает себе, да и все. Щелкнула калитка, а вот и засветились окна.

Марья постояла-постояла у ворот и наконец-то решилась, открыла калитку, торопливо поднялась на крыльцо. Тут темновато, луна светит с другой, противоположной стороны. Показалось, что по улице кто-то идет, идет сюда, к дому Павла. Марья резко обернулась. Фу! Напугалась, а совсем зря. Между балясинами крыльца натянута проволока, а на ней висит стираное, заледеневшее полотенце. Оно-то со скрипом и качается на ветру.

Марья нащупала дверную скобу, чувствуя, как дрожит рука, как все внутри у нее дрожит и трепещет. Дернула дверь, и в нос ударило запахом нефти, железа и еще чего-то незнакомого. Тихо прошла сенями и — вот она последняя дверь. Там, за ней — он.