Человек находит себя (первое издание)

Ярыгин очнулся. Глазки его засуетились, усики дрогнули.

— Ты, Тимофеич, насчет бригадки-то поразмыслил, аль пока не прикидывал? — разрешился он, наконец, вопросом.

— Не прикидывал пока. А ты что, соображения имеешь?

— Вроде. — У Ярыгина вздрогнуло правое веко и левый ус начал подниматься кверху.

— Какие же, любопытствую? — насторожился Илья Тимофеевич.

— Народу-то сколь в бригаду метишь?

— Говорю: не прикидывал.

— Так, так… А ведь народишко, Тимофеич, туда самый отборный потребуется.

— Смекаю.

— Да-а… человечков шесть, а то и восемь, — продолжал Ярыгин.

— Может, шесть, а может, и восемь, — согласился Сысоев, косясь на собеседника. Он начал понимать, к чему тот клонит.

Ярыгин сидел в прежней позе, внимательно разглядывая соседний тополь.

— Так, так… А мебелишка-то из какого сортименту будет, смекнул?

— Это мне пока неизвестно, после решать будем, полагаю, на художественном совете.

— А-а…

Ярыгин неожиданно повернулся к собеседнику лицом, несколько секунд смотрел на него и вдруг заговорил торопливо, вкрадчивым голоском:

— Я ведь что соображаю, дело-то к чему идет — умельство наше стародавнее раскопать, мебелишку такую, как при земстве, стряпать, верно?

— Нет, брат, такую не пойдет, — решительно замотал головой Сысоев, — Время нынче не то!

— Верно, зерно, хе-хе! — мелконько затряс лицом Ярыгин, — прежде-то у дворянства-то взгляды на художество тонкие были, вкусы с подходцем, а нонче-то…

— А нынче еще тоньше, так понимай! — повысил голос Илья Тимофеевич. Не скрывая своей неприязни, он хмуро глянул в испитое лицо Ярыгина. — Да, да, Пал Афанасьич, взгляды тоньше да подходец поглубже! Тут, брат, финтифлюшками не отделаешься, настоящее художество требуется. Чтоб за живое брало, не то что там дворянам твоим вихры-мухры разные!

— Вот и я про то же! — быстро согласился Ярыгин и вдруг сжался весь, словно для броска. — Тут, окромя нас, стариков, никто не сможет, Тимофеич, никто! Слышишь, не сможет! — еще раз шепотом повторил он, нагибаясь к самому лицу Сысоева. — Ты мне там какое дельце в виду имеешь, бригадир? — пошел он, наконец, в открытую.

Сысоев не ответил.

— Тут ведь что, Тимофеич, что главное-то! — заспешил Ярыгин. — Не только состряпать надо, отстоять требуется. Многие против нас попрут. У нас, сам знаешь, к чему привыкли: побольше да попроще, план подай! Наше художество не ко двору!

— Я, Пал Афанасьич, худого не скажу, — вдруг перебил Илья Тимофеевич, — только тебя в бригаду не предполагал. — Голос его прозвучал негромко, но твердо.

Ярыгин торопливо начал скоблить ногтями лоб.

— Это мало важности, что не предполагал, — не растерялся он, — я не в обиде, понимаю, ты думал, я не соглашуся, ну а я… сам понимаешь, для общей пользы… не постою, пойду, раз уж надобность обнаружилася, хе-хе!

— Обойдемся мы, говорю, — отрезал Сысоев, — хватит народу. Так что вот. Не к чему тебя отрывать.

Пальцы на коленях Ярыгина замерли, как будто одеревенели. Некоторое время он сидел неподвижно, чего-то ждал. Минута прошла в молчании.

За Медвежьей горой снова прокряхтел гром. Темное облако отстригло полосы солнечного тумана. Тревожно зашелестел тополь.

— Вот я и говорю, — как бы нехотя произнес Ярыгин, — как-то еще дельце это обернуться может. Нам ведь план нужен, а такую нужду грех прозевать. Тут еще хуже мебель дай — все равно брать будут, В городе плюнут — в деревне подберут. При такой поспешной жизни кто красоту-то твою разглядывать станет? Хе-хе! На простой-то мебеляшке и заробить легче, гони знай.

Ярыгин замолчал, покряхтел, оглядел горизонт.

— Знать-то погода переменится, ишь кругом затягат, — вяло пробубнил он. — Да-а… хе-хе!.. Ты думаешь, Тимофеич, в бригаде вас с деньгой не облапошат, что ли? Держи карман? Это в приказе для красного словца насчет материальности брехнули; объедут на кривой, хе-хе! А Ярыгин что! Ярыгин не пропадет.

— Ты, Пал Афанасьич, вот что, — хмуро проговорил Сысоев, — шел бы отдыхать. Да и мне недосуг.

— Гонишь? — насторожился Ярыгин.

— Советую.

— Неспокойно рядом с Ярыгиным? Хе-хе! — Ярыгин язвительно усмехнулся. Колючие зрачки его замотались из стороны в сторону.

— Разные дороги у нас с тобой, вот что! — Илья Тимофеевич встал.

— Ты про что это? — тоже поднимаясь, спросил Ярыгин.

— Про всё!

Взгляды их встретились. Глаза Ярыгина сузились до предела. Они жгли ненавистью лицо человека, постоянно портившего ему, Павлу Ярыгину, жизнь. Как ненавидел он это лицо, эти спокойные, с чуть заметной голубинкой глаза! Дали бы ему волю, разрешили бы уничтожить, раздавить этого человека! Вот бы праздник-то был!

— Зря ты, Тимофеич, хе-хе! — пробуя улыбнуться поласковее, зашевелил губами Ярыгин. Голова его медленно втягивалась в плечи. Для чего-то пошарив глазами в небе, он повернулся и зашагал прочь.

Илья Тимофеевич вернулся в дом и снова уселся за список. Вошел Сергей. Он повесил кепку на деревянный колок у дверей, подошел к отцу.

— Я, батя, Ярыгина сейчас встретил — сказал он, через плечо отца заглядывая в список. — Идет, руками рассуждает чего-то; вид такой, будто не все у него дома.

Илья Тимофеевич усмехнулся:

— То еще не велика беда, кабы «не все дома», беда — не знает, «куда из дому ушли». — Ты чего застрял на фабрике-то?

— С Озерцовой, с мастером нашим новеньким, разбирался. Не повезло девчонке, опять браку у нее напороли. У Тернина в фабкоме был, Ярцева у него застал, так беседовали насчет перестройки.

— И много наперестраивали?

— Прикидывали кое-что, как будет.

— Молодцы перестройщики! — похвалил Илья Тимофеевич. — А еще про что?

— Остальное по партийной линии.

— А перестройка, выходит, вроде по беспартийной линии?

— Да нет, зачем…

— То-то вот, зачем! На-ка смотри список по моей, по партийной линии, добрая бригада будет?

Илья Тимофеевич подвинул сыну исписанный тетрадный листок. Сергей прочитал список.

— А паренька этого, Шурку Лебедя, ладно ты, батя, сюда вписал? — спросил он.

— А что неладно-то? Пускай учится. Да и для остальной молодежи приманка. Подумаю, после еще, может, кого из ребятишек на подмогу приму.

— Ну, ну… А ты знаешь, Ярыгин сегодня после обеда, как приказ вывесили насчет бригады, к Тернину в фабком приходил. Прямо не сказал, но, понятно, в бригаду твою метил, прощупывал все, чтоб рекомендовали. А Тернин ему прямо сказал: не мое, мол, дело, это пускай Сысоев решает. Он после, говорят, к самому директору ползал.

— Да-а, — протянул Илья Тимофеевич, — вошь тоже ползает, ищет, где кожа тоньше… Ну что ж, завтра к директору пойдем список утверждать.

Если бы лет пятнадцать назад кто-нибудь предсказал Алексею Соловьеву профессию станочника-деревообделочника, он бы наверняка счел это недоброжелательством. Возню с деревом он всегда считал занятием, не достойным настоящего человека, столяров пренебрежительно называл колобашечниками, а под горячую руку и гроботесами. Откуда пошла такая нелюбовь, сказать было трудно. Если бы копнуть родословную Алексея, там обнаружились бы почти одни столяры. Разве только отец, с некоторых пор занявшийся скрипками, составлял некоторое исключение. Однако и он начинал со столярного дела, к тому же свое музыкальное мастерство всегда признавал сродни мебельному.

Из трех сыновей Ивана Филипповича Алексей был младшим. Старшие пошли по лесному делу. Оба они погибли в разное время и в разных местах в первый же год войны.

Учился Алексей плохо. Гораздо больше школьных наук его интересовало слесарное дело. Он вечно возился с какими-нибудь машинами. То чинил швейную, то ремонтировал чей-то велосипед. Раз даже набрался смелости взяться за арифмометр. Однако в результате его стараний «хитрая машинка» приобрела неожиданные математические «свойства»: сколько бы ни считали на ней, сколько бы ни крутили ручку, в окошечках неумолимо появлялись одни девятки.