Повести

На сходе, кроме меня, были еще мальчишки. Они пришли за отцов. Некоторые из них тоже принесли посуду, а некоторые и без посуды, если отец и мать были непьющие.

Ко мне подошел Авдоня. Оглядываясь, как бы кто не подслушал, он зашептал:

 — Сейчас наша очередь. Тятьки дома нет, мамка не пьет. Давай с тобой пополам.

 — Я уж выпил.

 — Это ничего. Зато будет весело, — уговаривал он.

 — Боюсь, сдохну.

 — Эка, чего надумал! Ежели голова закружится, мы с тобой на улицу, а там такой холодище, сразу все вышибет. Будешь? А то другого найду.

Покосился я на отца, а тот уже стоял около дяди Сергея, непьющего мужика.

 — Селиверстов Лазарь! — крикнул староста.

Громко, стараясь говорить басом, Авдоня отозвался:

 — Тут!

Поднимаясь на носки, Авдоня разглядывал, как бы чашка, которую передавали ему, не прошла мимо.

 — Где он там? — спросил кто‑то, держа чашку.

 — Аль не видишь? — сердито крикнул ему Авдоня. — Вот он — я!

 — Ну, ты еще молокосос. Дай‑ка, хвачу за тебя.

 — Волк в лесу не сдох, — ответил Авдоня. — Давай сюда!

Вырвал чашку и, принимая хлеб с огурцом, торопливо начал пить. Мужики, глядя на него, качали головами. Авдоня пил зажмурившись. Видно было, что пил он через силу. Лицо его надулось, побагровело, из глаз потекли слезы. Вот он вздрогнул, крепко сжал губы и, не глядя, подал мне чашку. Еще торопливее, чем он, допил я вино. Закружилась голова, огонь пронизал все тело. И стало мне весело, радостно. Хотелось о чем‑то много говорить, орать песни, плясать. Силу в себе почувствовал огромную. Казалось, что теперь подниму любой мешок с рожью, переверну телегу снопов, избу опрокину!.. Смелость появилась необычная. Стеснительный и боявшийся людей, теперь я пробрался к столу, посмотрел на рыжего старосту, потом на опьяневшего писаря и кому‑то кивнул на него:

 — Ишь, нажрался Апостол на чужбинку!

В избе шум, гомон, крик. Не поймешь, кто с кем говорит, кто кому отвечает. Пастух тоже пьян. Ему поднесли уже не одну чашку, и он, молчаливый и несколько угрюмый человек, теперь тоже много говорит, смеется.

Я подошел к нему. Мне хотелось поговорить с ним, но он разговаривал с Вороном. Черный и высокий, с большим горбатым носом, Ворон гудел:

 — Ты не сердись на меня. Я это так, а я люблю тебя. Главное дело — тебе хороших подпасков нанять. Самому бегать за скотиной — лета не те, ноги не выдержат, а вот нанять тебе каких‑нибудь шустрых, обучить их и пущай…

 — Знамо, — вмешался и я, подражая Ворону. — Не бойся, найдешь хороших подпасков, дядя Федор, а сам сиди. А подпаски тебя будут слушаться. Будут они тебя слушаться, как отца родного! — крикнул я в самое ухо старику. — Ты не горюй. Ты, дядя Федор, выпил, я ведь тоже выпил. Я вот, дядя Федор, любую корову догоню, жеребенка тоже. Вот. А нынешней весной я училище кончу. Все экзамены сдам. Вот мы какие с тобой, дядя Федор! — болтал я.

Ворон схватил меня за плечо, повернул к себе лицом.

 — Тебе сколько годов?

 — Мне уже тринадцатый идет.

 — Вот тебе один подпасок и есть, — указал он дяде Федору на меня. — Чего зря мальчишке бегать! Жрать‑то дома все равно нечего.

 — Правильно! — подхватил кто‑то рядом.

 — Верно! — ответили с другой стороны.

И вдруг все принялись расхваливать меня. Говорили, что я и послушный, и шустрый, — словом, самый подходящий человек в подпаски. А Ворон уже кричал старосте:

 — Подпаска мы тут нанимаем дяде Федору!

 — Кого?

 — А вот сынишку Ваньки Наземова. Гляди, какой парень! Зря по улице бегает. Мальчишку пора к делу пристроить.

 — Что ж, наймем. Как, дядя Федор?

 — Отца надо спросить, — посоветовал кто‑то.

И Ворон заорал:

 — Дядя Ива–а-ан!

 — Тут их много, Иванов. Какого вам?

 — Наземова! Наземова!

 — Тебя, дядя Иван, зовут.

Сквозь густую толпу мужиков протолкали моего отца. Вид у него был испуганный. Почему это весь сход вдруг, чего сроду не случалось, обратил на него внимание? Когда он очутился около нас, Ворон, указывая ему на меня, спросил:

 — Наймешь своего наследника в подпаски?

Отец робко улыбнулся, поглядел на меня и ответил:

 — А что ж?

 — Вот и по рукам! — обрадовался Ворон.

Но я испугался и заплетающимся языком крикнул:

 — Погодите нанимать! Мамку надо спросить.

 — Чего ее спрашивать! Раз отец согласен, мать в стороне.

 — Ну, она у нас не такая! — крикнул я. — Она у нас что захочет, то и сделает!

 — А ты‑то согласен?

 — Мне что! Мне все равно. Делать нам всем нечего. Земли на нас нет. На девять едоков всего полторы души. Все равно по миру придется идти, а это я себе на хлеб заработаю и одежу с обувкой справлю.

 — Правильно у мальчишки голова привинчена. Рассуждает, как земский начальник. И нечего мать спрашивать.

 — Нет, без мамки нельзя. Если она узнает, мне достанется и тятьке выстилку даст. Она сердитая.

 — На сердитых воду возят.

 — На нашей мамке не повезешь! Бочку опрокинет.

Боясь, как бы меня в самом деле не наняли без мамки, я толкнул отца и сказал:

 — Пойдем домой.

 — Пойдем, сынок.

 — Ты куда же это? — остановил меня Ворон. — Что же в подпаски?

 — Мамка у нас захворала, — соврал я Ворону. — Зубы у нее… — И поскорее стал проталкиваться к двери.

Мы вышли на улицу. Отец — сзади, а я, не разбирая дороги, устремился передом. Ветер бил в спину, поддувал под полушубок и гнал вперед еще быстрее. Отец что‑то кричал мне, а я, не отвечая ему, то вяз в сугробах, то вновь выходил на дорогу и все прибавлял шагу. Мороз был так силен, ветер так лют, что все тепло от выпитой водки быстро испарилось. Я уже бежал. Сквозь снежный ураган мерцали огоньки в избах. Но вот я начал уставать, ноги подкашивались. Вскоре я совсем завяз в сугробе. И тогда закричал отцу:

 — Тятька, вытаскивай!

Отец подхватил меня под плечи, вытащил, взял за руку и повел за собой.

В избе горел огонь. Спеша обрадовать мать, я устремился вперед, изо всей силы застучал в дверь, и когда братишка Филька открыл мне, я, вбежав в избу, крикнул:

 — Мамка, я не дал тятьке всю выглохтить! Вот это тебе! Пей, мамка!

Она обрадовалась, взяла водку. Потом глянула на меня, вытаращила глаза и, чуть не выронив посуду, закричала.

 — Пес ты эдакий, беги в сени, бери снег, оттирай нос! Ведь он у тебя белый.

2

Вечером, когда я сидел за столом и дочитывал книгу, то и дело поглядывая на мать — как бы она эту книгу у меня не вырвала и не выбросила, — к нам в избу вошел дядя Федор. Он поздоровался сначала с матерью, потом с отцом:

 — Здорово, сваха Арина. И ты, Ваня, здорово!

 — Поди‑ка, — ответил отец. — Проходи, садись. Аль куда ходил?

 — К Ермошке заглядывал. Хотел сына его Саньку в подпаски нанять.

 — Вышло чего?

 — Разь уломаешь.

Дядя Федор прошел к столу, сел рядом со мной и, похлопав меня по спине, взглянул на книгу.

 — Какая она у тебя толстая, — заметил он. — Ужель всю прочитал?

 — Немножко еще осталось, — смутился я.

 — Ну, читай, читай. — Дядя Федор опять похлопал меня по спине.

Мать, стоявшая возле печки, сердито прищурила на меня глаза, крутнула головой, но дяде Федору сказала мягко:

 — Балует он у нас. Книгами все балует!

 — Это ничего. Пущай. Может, глядишь, и пригодится под старость.

Мать отмахнулась, сморщила и без того морщинистое лицо:

 — Где уж пригодится! Не наше дело в книжках торчать. Это — поповым детям аль урядниковым, тем только и делов. У них забот о хлебе нет. Отец набаловал его. Сам‑то мрет на книжках и его приучил.

 — Да, Ваня начитанный, — не то завидуя, не, то осуждая, проговорил дядя Федор.

Отец, мельком бросив взгляд на мать, виновато ухмыльнулся.

Мать, больше всего на свете ненавидевшая книги, которые она считала главными виновниками нашей нищеты, продолжала:

 — Что толку‑то от этих книг? Вот ежели бы хлеба давали за каждую — это так. Прочитал одну, тебе за нее пуд, прочитал другую — тоже. А то — пес ее знает. Прямо глаза мои не глядели бы.