Повести

Матери я сказал, что пойду на сход. Она ничего не ответила. Теперь я уже не слушался ее, как раньше.

Я чувствовал себя самостоятельным. На деньги, взятые за меня, купили хлеба. Вся семья ела «мой хлеб». Я обзывал братишек дармоедами.

Шел я на сход вразвалку, как взрослый. Сход в сборе. Мужики что‑то кричали, некоторые предлагали выбрать другого старосту.

 — Нельзя без земского выбирать старосту.

 — Какой земский! Ему со становым не до этого теперь. Гляди, что в других селах идет!

Староста сидел, низко наклонив голову. Широкой бородой заслонил давно нечищенную медную бляху. Рядом с ним — громоздкий писарь Апостол. Он трезв и угрюм. Вчера они со сборщиком податей были в волости и там что‑то узнали. Сборщик сидел здесь же. Он о чем‑то тихо говорил с Харитоном. На сходах Харитон бывал редко, но, несмотря на это, всеми делами общества заправлял он. Вечерами, особенно зимними, к нему в избу часто собирался народ. Он хороший грамотей, читал книги вслух. Он же самый лучший плотник, бондарь, столяр. При случае мог и крышу железом покрыть, и дно в ведро вставить, да и печь сложить. У него «золотые руки». Иногда после весеннего сева вплоть до уборки ржаных он уходил плотничать на сторону.

Харитон был опрятен. Брил бороду, ходил чисто, работал всегда в фартуке. Роста среднего, широк в плечах. На вид ему лет сорок пять. Служил во флоте, но о службе своей мало кому рассказывал. Вообще человек он не болтливый, на слова скуповат. Матерно совсем не ругался, пьяным его тоже редко видели. Бабы очень завидовали его жене. Священник уважал Харитона. Смущало священника только то, что Харитон очень редко ходил в церковь. Полушутя упрекал в этом Харитона, но тот тоже полушутя говорил, что усердно молится дома, что бог вездесущ. Шептались, будто Харитон знает черную магию, а когда бывает в городе, видится с какими‑то людьми и от них привозит книжки, которые никому не показывает.

В мирские дела Харитон сам не лез. Когда возникали споры из‑за земли или огородов, шли к нему просить совета. Давал советы он редко, а уж если даст, лучше не придумаешь.

Вообще‑то Харитон говорил с мужиками осторожно, как бы с опаской. Лишь с несколькими людьми, в том числе с кузнецом Самсоном, беседовал охотно.

Я нередко заглядывал в сарай, где Харитон работал. Иногда я читал ему книжку, а он, работая, слушал. Книг у него два сундука…

 — Здорово, дядя Харитон! — подошел я к нему.

 — Здорово, Петя! Привык к стаду?

 — Что ж, дядя Харитон, нанялся — продался, — ответил я, как отвечают взрослые.

 — Приходи, книжку новую достал. «Три мушкетера» называется. Толстая такая.

Он знал, что я люблю читать толстые книги.

 — Спасибо, завтра забегу. А вы о степи, дядя Харитон, позаботьтесь, — проговорил я, повторяя слова дяди Федора. — Пасти нам негде.

Он улыбнулся.

Мужики заполнили не только горницу, но и прихожую. Дым от курева покрыл потолок. Лампа «молния» горела ярко.

 — Староста, начинай! — крикнул Самсон.

 — Открывай, Никифор, будет тебе дремать!

Никифор встал и глухим голосом произнес:

 — Так что отказываюсь быть старостой. Снимаю бляху.

 — Почему?

 — Так что малограмотный.

 — О деле нам говори. Со степью как, с землей? Уйдет земля‑то!

 — Уйдет! — подхватило несколько голосов.

 — Стойте! — возвысил голос Самсон. — Пущай староста говорит. Не трусь, Никифор, мир за тобой. Л на миру не пропадешь.

 — Поддержим. Не снимай бляхи.

Но староста, видимо, твердо решил отказаться. Он поглядел на писаря, обвел взглядом мужиков и громко начал:

 — Потому я, мужики, снимаю бляху, как невмоготу мне. По нынешним временам не моей голове управлять миром. Нужен человек разбитной, дотошный. Видать, круто будет, коль пойдет у нас шум за землю. Он, сволочь, управляющий этот, и глядеть не хочет на нас, рыло воротит. Слышь, к барыне в губернию ездил, а от нее наказ: «Сдай хоть черту, только не своим мужикам». Вон как старуха рассудила.

 — Чтоб сдохнуть ей!

 — Сдохнуть — не сдохнуть, а воля ее.

 — Бараны мы.

 — Бараны, как есть, — подхватил староста. — Робкий народ. Духу не хватит разговор вести. С управляющим, и то робеем.

 — К черту его! К самой надо съездить.

 — Разжирела карга! Все ей мало.

 — На женский монастырь вклад внесла.

Опять крики, ругань.

 — Сколько лет арендовали, а тут другим сдает!

 — С голоду подохнем!

Голос старосты уже не слышен. Кто‑то упомянул, как к дарю шел народ с иконами и как солдаты стреляли в людей.

 — У кого же нам защиту искать?

 — Ходоков в город послать!

 — А ежели наших ходоков, как царь рабочих?

 — Тогда по–канаевски!

 — Самовольно?

 — А то глядеть на чертей!

Улыбка озарила лицо Харитона. Он молчал. Мужикам, видимо, очень хотелось, чтобы он что‑нибудь сказал. Когда кричали, то смотрели не на старосту, а на Харитона.

Дядя Федор прошел к столу.

 — Дай‑ка я скажу, — обратился он к старосте.

 — Говори, ежели перекричишь.

 — Глотку мне драть за стадом надоело. Тут пастух ты, а не я. Угомони‑ка свое стадо.

Ближние мужики рассмеялись. Кто‑то крикнул:

 — Эй, вы, тише! Пастух сказать хочет.

Старик снял шапку, помял ее, затем положил на стол и решительно заявил:

 — Вот что, мир. Ладился я с вами не на зяби и не на пару пасти, а на степи. Ежели вы не можете охлопотать степь, ищите другого пастуха. Не могу я казниться па коров, как они с пустыми брюхами домой идут.

 — Отказываешься?

 — Сердце болит.

 — Это что ж такое? — поднял голос Тимофей Ворон, который зимой ладился в пастухи. — Староста — отказную, пастух — отказную! Рассохлось, что ль, мирское колесо? Не–ет! Врозь не надо, а кучей, как в Канаевке. Мир, он — сила! — выкрикнул Ворон. — За землю эту наши деды кровь проливали!

Мужики притихли. Ворон недавно ездил к сестре в Канаевку. Там мужики засеяли барскую землю самовольно.

 — Не пойдем напопятиую. Есть у нас сила против этих пауков, кои расселись везде на полях и душат нас. Вот они, — выкинул он длинные свои руки, сжав тяжелые кулаки, — вот сила…

 — К чему зовешь, Ворон? — послышался тихий голос.

 — А к тому, Василий, мужичьей вся земля быть должна.

 — Земля божья, Ворон.

 — Божья?! — обозлился Тимофей. — Что же это, бог‑то навечно распродал ее помещикам? Старуха барыня, коей давно сдыхать пора, шкуру с нас драть хочет! Иди ты с богом…

 — Куда? — выступил Василий. — Куда идти с богом?

 — Домой иди! Повесь ты свою библию на гайтан и удавись! — распалился Ворон.

 — А что за такие речи бывает? — не уступал и Василий.

 — Донеси уряднику. Он у тебя чай пьет, свинину жрет.

 — Урядник — слуга царский.

 — Царский да барский, а не наш! О земле я кричу. Отняли ее, отхватили цепью у наших стариков после крепостного права.

 — Хватит тебе, Тимофей, зря порох тратить, — перебил кузнец Самсон. — А тебе, Василий, тоже язык надо прикусить. Не в лесу живешь, а в обществе. Мужичьи щи хлебаешь. Тимошка справедливо говорит: отняли землю у стариков, но только самовольствовать мы не будем. Мы выберем ходоков, пошлем их к барыне.

 — Степь, степь как? — крикнул дядя Федор.

 — Запускай на нее, что там! — посоветовал кто‑то.

 — А чьей спиной отвечать?

 — Нет, не надо запускать! — сказал староста. — Потерпи, дядя Федор.

В наступившей тишине кто‑то вздохнул:

 — Потерпи… Сколько же наш брат терпел?

Опять тишина. Словно по сговору, медленно, угрюмо свертывали мужики цыгарки, брали друг у друга кисеты. Лица пасмурные. Закуривал староста, и Апостол–писарь, и кузнец. И Ворон свернул огромную цыгарку. Набил трубку и дымил Василий Госпомил. Дядя Федор стоял возле Харитона, курил глиняную трубку. Все молчали, чадили, думали тяжелую думу о земле.

О ней же, о земле, думаю и я. Нам‑то, будущим мужикам, хуже всех придется. Мои сверстники и которые постарше, все «бездушные». Нет на нас земельных наделов. И никогда не будет. Что ждет нас, когда вырастем? Вот в семье нас шесть братьев, две сестры, отец, мать. Всего десять человек. Землю получаем на полторы души с восьмой. На отца душа, на старшего брата Мишку — полдуши, восьмушка на всех остальных. Восьмушка — это по пяти сажен шириной на восемьдесят в длину. В трех полях мы, восемь ртов, имеем пятнадцать сажен. Подрастем, женимся, отделимся от отца — что каждому достанется? Меньше двух сажен во всех трех полях, а в каждом поле только по два аршина…